— Обалдеть можно, — прошептал я и съёжился в лёгких мурашках.

      — Что?

      — Каждое слово прям понял. Надо же.

      — И я. Я тоже всё понял.

      Зал всё теплей и теплей становился, всё вокруг как будто во мраке полностью растворилось. Только красные занавески мелькают на фоне, иногда колонны проносятся позади Тёмки, люстры уже так ярко не переливаются, а тихо шелестят желтоватыми искорками в свете прибора на сцене.

      Под ногами иногда наши туфли скрипели, каблуки цокали иногда. То Тёмка громко топнет по деревяшке, то я ногой шаркну на весь зал и эхо в долгий полёт отправится между бежевыми стенами с трещинками.

      Тёмка голову немножко задрал и глянул на потолок с жёлтыми разводами от апрельского талого снега на крыше:

      — Тут в этом зале часто мероприятия всякие проходят. Обычно собачьи выставки или ярмарки шуб. Мы с мамой и с Джимми на собачьи выставки часто ходили. Он у нас чемпионом России стал.

      Я хитро заулыбался и спросил его:

      — И что, ты тоже участвовал?

      — Мгм.

      — Какое место занял?

      — Ой, прямо ха-ха. Чего уж ты?

      А мне ещё смешнее сделалось, ещё подразниться захотелось:

      — Паштетом с морковкой тебя хоть накормили за первое место?

      Тёмка вдруг посмотрел на меня испуганно, брови жалобно вздёрнул и спросил неуверенно:

      — Первое место? Ты думаешь, мне бы дали первое место?

      — Если б на собачьей выставке участвовал?

      — Да?

      — И если бы собакой был, да?

      — Да ну я не знаю, Вить, — он рассмеялся и плечами пожал. — Ты сам придумал, а теперь у меня правила игры спрашиваешь.

      Сам меня рассмешил своей яркой улыбкой, взгляд свой смущённый увёл и опять лицом мне уткнулся в пиджак.

      — Ладно, допустим, да, был бы я собакой, — сказал Тёмка.

      — Ушастой? — уточнил я.

      — Да, ушастой. Ушастой собакой. Спаниелем каким-нибудь. Дали бы мне первое место, если бы я был ушастой собакой?

      — Конечно, дали бы. Всех бы там болтовнёй своей утомил, точно бы дали.

      — Ну, Вить.

      — Выбора бы им не оставил, — и я вдруг стал его дразнить. — Бу-бу-бу, бу-бу-бу. Товарищи жюри, а помните, как там у Букиных в одной серии было? — А потом вообще громко затявкал: — Гав! Гав! Я Артём-терьер Мурзин-шнауцер! Гав! Гав! Я люблю Дона Блута и «Все псы попадают в рай» смотреть люблю!

      И зал моим громким смехом взорвался. Тёмка только не смеялся, улыбался немножко в лёгкой неловкости и на меня смотрел исподлобья.

      — Ну, Вить.

      — Точно бы тебе первое место дали, если бы псиной был.

      Развеселиться уже должен был, а всё равно хмурый какой-то кружился со мной в сладостном танце. Шмыгал так тихо-тихо, чтобы я не заметил, чтобы вопросами его не стал допытывать.

      Аккуратно лапками в чёрных ботинках перебирал по сухому изношенному паркету, то шаркал, то громко топал, а у самого во взгляде тоска и печаль поселились. Талые снежинки засверкали в лучах киловаттного света, крохотными янтарными каплями заискрились в родных и глупых глазах.

      — Чего ты плачешь, ну, Тёмочка? — прошептал я. — Чего ты? Здесь же я, тут. Ты самый умный у меня, слышишь? Точно поехать заслужил. Понял?

      Он испуганный взгляд на меня вскинул, шмыгнул разок и тихо спросил:

      — Думаешь? Думаешь, заслужил?

      — Заслужил, ещё как. Больше всех на свете. Какого-нибудь косомордого-очкастого взяли вместо тебя. Да? А зайцев красивых, пушистых и кудрявых не берут. Да ведь? Кому такой нужен, скажи? Мне только нужен.

      Сам со своих слов рассмеялся и в румяную щёчку его звонко поцеловал.

      — Родной ты мой, господи, — сказал я и крепко прижал его к себе, жгучим теплом его дыхания ошпарился в самую грудь, где рубашка выглядывала под пиджаком.

      — Прости, что замучил тебя с этой Америкой, Вить, — он пробубнил еле слышно. — Стыдно так.

      — Нет.

      — Чего нет?

      — Не прощу никогда, — я ответил и снова смехом взорвался. — Простил уже, простил, Тём. Забыли. Всё.

      Всё на свете сделаю, чтобы только здесь со мной счастлив был. И огни Химсорбента нашего для него Нью-Йоркским Бродвеем засияют. И Кама Гудзоном засветится в мутных переливах. Мечты его ушастые с калифорнийских золотых холмов к нам сюда перенесу.

      И не отпущу никогда-никогда, так и буду к себе прижимать крепко-крепко и родным теплом согреваться.

      — Заяц, — я шепнул ему на ушко и ещё крепче за руку его схватил. — Хочешь, на море с тобой летом поедем? Вдвоём только? В купе на двоих, чтоб никого больше не было? Хоть на месяц? Я сам заработаю, понял? Сам за нас заплачу. Отдыхай только, ладно? Радуйся со мной рядышком и улыбайся почаще, Тём. Ладно?