— Плохо ему! — ответила Наташа.

      Врач склонился над бомжом, весь скорчился от неприятного запаха и громко заорал на всю смотровую, будто с глухим разговаривал:

      — Что у вас болит?

      У вас, говорит. На «вы» к нему обращается. Ко мне на «ты», к бомжу на «вы». Молодец какой.

      Бомж голову приподнял немножко и с такой искренней драмой в голосе ответил:

      — Всё болит, врач. Всё болит. Не могу.

      — Понятно, — доктор ответил и в сторонку повернулся, чтобы не нюхать всё это. — На рентген его отправьте. Потом в кабинет УЗИ. Кровь на биохимию. Наташ, ну!

      Медсестра Наташа вдруг дёрнулась, кивнула врачу и мужика на носилках в коридор выкатила. Опять одни остались: я, врач и вторая медсестра. Доктор весь сморщился, прокашлялся в кулак и рукой замахал, чтоб немножко запах этот разогнать.

      — Ужас один. Ужас, — повторял Владимир Иванович. — Я вот как чувствовал, Лен, не хотел эту смену брать. Не хотел. Я к Татьяне Валерьевне подошёл, говорю: «Татьяна Валерьевна, мне Ольгу в Пермь везти». В Пермь, говорю, Ольгу везти, к мамаше к еёшней!

      — Ну! — ответила медсестра. — Она же в курсе, что её постоянно катать туда-сюда надо. И вам смену поставила, да? Смотри-ка чего делает.

      Доктор махнул рукой в её сторону и раздражённо ответил:

      — Да пошла она. Вот этого вот добра мне только не хватало после праздников, да?

      — Не говорите, ну. Вообще.

      — Нет, Лен, а я что сделаю, да? Она, главное, умная такая, выходи, говорит, и всё! Выходи, и всё! Хоть костьми ляг. Тварь такая, вообще не могу.

      Он вдруг огляделся, засуетился весь и спросил её:

      — Так, погоди, вес там у него какой?

      Лена бумажками зашелестела и ответила:

      — Восемьдесят два, кажется.

      — Да не у инфарктника этого, господи. У бомжа какой вес?

      — А я не знаю, Владимир Иваныч, не взвешивали ещё.

      — Ну ебут твою мать, а!

      Врач к своему столу подбежал, глянул на меня украдкой и сказал:

      — Здесь пока жди, ладно?

      Бумажки какие-то схватил и пулей вылетел из смотровой. И опять тишина, только шлейф от бомжатины застыл в воздухе и писк приборов в ушах стоял.

      Подохну всё-таки. Не поможет никто.

      А в сердце опять так сильно стрельнуло, зажгло раскалёнными спицами и опять стихло. Я за грудь схватился, рёбра сжал покрепче и побрёл к выходу, прям по остаткам кровавой блевотины прошёлся.

      Я уселся на кушетку в приёмном покое и уставился в пол. В грязный, холодный, гладкий и ровный. В кармане вдруг телефон зажужжал. На секунду даже обрадовался, подумал, Тёмка звонит.

      Нет. Мама его.

      — Вить, ну как ты? — послышалось в трубке.

      — Никак. Даже не осмотрели. Времени нет. Не знаю, какие у них там проблемы.

      — У тебя так же? Болит?

      — Болит, — ответил я, и опять слева стрельнуло. — Не проходит вообще.

      — Даже давление не померили?

      — Я даже прибора у них не видел. Может, у них и нет вообще.

      — Ба, ты посмотри какие скоты, а! Так, ладно. Ты в девятой, да?

      Я тяжело вздохнул:

      — В девятой. Да.

      — Всё, сиди там, ладно? Жди. Сейчас я, быстренько.

      И трубку положила. Чего ждать, так и не объяснила. Ко мне сюда, что ли, приедет? Ругаться со всеми начнёт? Непонятно. Одного меня оставила, как и все эти врачи с медсёстрами. Наедине с болью мучительной оставила.

      И с сердцем с моим.

      Людские шаги размазали талый снег и грязищу по гладкому больничному полу. Тишина какая-то в воздухе застыла, совсем никого не видать, не слыхать. Охранник на лавочке развалился у ведра с бахилами, не то их, не то воздух больничный караулил. Санитарка неспешно систему на колёсиках перекатила из одной смотровой в другую. А в груди всё так же давило, сжимало всё, и сердце билось неровно. Успокоиться надо, расслабиться. И в голове вдруг мысль сверкнула молнией. Словом единственным на миг вспыхнула.

      Артём.

      Он сам, само его имя стало для меня утешительной мантрой. Одно это слово «Артём» уже давно так странно ласкало мне душу в минуты тоски и отчаяния. Тону весь в житейском горе, барахтаюсь в омуте напастей и печали, а сам повторяю про себя, как ошалелый.

      Артём.

      И кровящие раны на сердце сразу сами затягиваются, будто не имя его прошептал про себя, а исцелился каким-то неведомым волшебным снадобьем. Как молитву прочитал. Светло и умиротворённо сразу становится.

      Тихий свет утешения.

      Благодать золотая.

      Артём.