– Не имел удовольствия. У меня были Левин и Диковский. Борю ранило на моих глазах.

Кажется, внедрение в писательскую среду прошло более-менее успешно. Во всяком случае, усач-кавалерист представился:

– Владимир Петрович Ставский! – представился он.

– Очень приятно! – Ответил я и поинтересовался:

– Как ваше здоровье, вас ведь ранило, если не ошибаюсь под Выборгом?

– Спасибо! Легкое ранение, ерунда. А ранили меня на линии Маннергейма. Я с разведчиками сходил. Туда – удачно. Оттуда, вот, чуток зацепило[122].

– Аркадий Петрович Голиков, – скромно представился мужчина у окна. И тут меня конкретно так шибануло! Это же Гайдар! Точно! Он самый! Который не только «Тимур и его команда»… Вот это заскочил в «Литературку», называется!

На столе как-то незаметно организовался чай, кулек с конфетами и вазочка с печеньем. Спиртное? В рабочее время? Это не в том времени, товарищи!

– А знаете, Алексей Иванович обладает феноменальной памятью. Он запоминает огромные тексты с первого взгляда и может их воспроизвести по памяти и без ошибки! Я сама проверяла! – заявила Марго во время чаепития.

Чтобы разогнать легкий дымок неверия, сразу же возникший в комнате, я произнес: «Исповедав умирающую Клавдию Ивановну, священник церкви Фрола и Лавра, отец Федор Востриков, вышел из дома Воробьянинова в полном ажиотаже и всю дорогу до своей квартиры прошел, рассеянно глядя по сторонам и смущенно улыбаясь. К концу дороги рассеянность его дошла до такой степени, что он чуть было не угодил под уисполкомовский автомобиль Гос. № 1. Выбравшись из фиолетового тумана, напущенного адской машиной, отец Востриков пришел в совершенное расстройство и, несмотря на почтенный сан и средние годы, проделал остаток пути фривольным полугалопом»[123].

– Н-да, слыхивал я, что многие ваши произведения знают наизусть, Евгений Петрович! Теперь вот убедился. – подал голос Ставский. Надо было проолжать, ковать железо не отходя от кассы.

«Яростно чадит душный день. Холмы и долины приподнимаются и плывут над синими струями испарений. Солнце словно застыло в зените. Редкие вздохи ветра пышут зноем, обжигая Костино лицо.

По степным, заросшим лебедой да полынью рубежам, по хрящистым и твердым, ослепительно сверкающим дорогам шагает Костя. Он уже смелее заговаривает с встречными, сворачивает с дороги к работающим в степи хлеборобам.

Жалуется, что нет работы, что никак не найдет потерянных во время эвакуации из Новороссийска родичей. Хлеборобы участливо расспрашивают его, кормят салом, рассыпчатым хлебом. И всегда у всех один знакомый вопрос: «Ничего не слыхать такого? Скоро кончится?..»[124]

– Ну вот, и твоя книга, оказывается, хорошо известна и цитируется, – прилетела ответная реплика от Петрова.

– Аркадий Петрович, – предложила Маргарита, – может быть, вы подберете товарищу уникуму задание посложнее, чем вспомнить вольный текст?

– А что, можно! – отозвался Гайдар. Писатель немного подумал, после чего произнес:

– Есть у меня один рассказ, я его в тридцать первом напечатал и больше никуда не включал. «Четвертый блиндаж» называется. Читали?

– Читал. – просто и скромно ответил. У моих родителей был четырехтомник Гайдара, зачитанный до дыр. Набрал чуть воздуху в грудь и приступил:

«Долго плакали, притаившись в углу, попавшие в беду ребятишки. Гул наверху не смолкал. Он то приближался, то удалялся. Бывали минуты перерыва. В одну из таких минут Колька полез наверх затем, чтобы закрыть верхнюю дверь. Но тут совсем неподалеку так ахнуло, что Колька скатился обратно и, ползком добравшись до угла, где тихо плакали Васька с Нюркой, сел с ними рядом. Поплакав немного, он опять пополз наверх, к тяжелой, окованной железом двери погреба, захлопнул ее и отполз вниз.

Гул сразу стих, и только по легкому дрожанию, похожему на то, как вздрагивают стены дома, когда мимо едет тяжелый грузовик или трамвай, можно было догадаться, что снаряды рвутся где-то совсем неподалеку»[125].

– И таки точно фэномэн! – сделав ударение на последнем слоге, сделал вывод Евгений Петров. Атмосфера неверия улетучилась, но какое-то напряжение все-таки оставалось. И я решил рискнуть.

– Товарищи! Заметьте! Тут собрались три выдающихся писателя и все Петровичи! Событие неординарное, и где-то даже мистическое. А хотите я прикину кармическую карту товарища Гайдара, и скажу, над чем он сейчас работает?

– А давайте! – подхватила мою игру Маргарита. Я увидел, как писатели тоже чуток расслабились.

– 22 января по новому стилю 1904 года в городе Льгове, время не уточните, Аркадий Петрович?

– Семь часов утра было, – уточнил писатель.

– В семь часов утра родился Аркадий Петрович Голиков. Сатурн подрался с Водолеем, Козерог в отвале, Нептун пересек траверз Плутона в тинктуре… Значится так… – я с умным видом нес околомистическую ахинею, поглядывая на писателей…

– От детской темы вы не отступите и будете писать на этот раз… про подростков. Лето, дачный участок. Две группы ребят – пионеры и хулиганы. Одни помогают семьям военных, другие обносят сады… Добро побеждает зло… Ну да, раз траверз Плутона в тинктуре…

Вся компания дружно рассмеялась. Не смеялся только Гайдар.

– А ведь знаете, Алексей Иванович, я сначала подумал, что вы наш с Владимиром Петровичем коллега[126]. Убедился теперь, что это не так. Я ведь такую повесть действительно задумал. Вот только слова еще не написал. И названия не придумал. И про сады – интересная мысль, но я как-то не так думал, да… Может быть, и название подскажите?

Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу. Надо было срочно отыгрывать назад.

– Ну уж это увольте, Аркадий Петрович, имя своим произведениям может дать только сам писатель. Это ж как назвать ребенка – дело сугубо интимное!

И вот тут меня опять торкнуло! Это что, получается, я невольно натолкнул Гайдара на сюжетный ход с садами, да еще и подсадил идею дать повести имя сына? Блин! Надо все-таки язык придерживать… Да! Тяжела ты судьба «попаданца». И главный твой принцип должен быть: «не п…, ой, не мусори словами! Вот!».

Не буду говорить, что Маргариту отпустили на ответственное задание в моем сопровождении (для охраны), потому что терять такого ценного кадра «Литературка» не собиралась. Но какой-то чертик выскочил все-таки из табакерки, потому что, когда мы выходили, кабинет петрова покинул и Гайдар, так я остановил его в коридоре, уверился, что мы тет-а-тет, и произнес:

– Вы, Аркадий Петрович сыну своему накажите: его сына, внука вашего пороть! Обязательно пороть! Глядишь, человек из него и получится…

Первого марта сорокового года в двадцать часов и двадцать шесть минут в квартире Зинаиды Виссарионовны Ермольевой раздался звонок. Профессор, которая вымоталась на работе и чувствовала себя отвратительно уставшей, подошла к телефону не сразу. Эта удивительная женщина получила профессора без защиты диссертации, создание холерного бактериофага, разработанный ею препарат оказался эффективным при брюшном тифе и дифтерии. Сейчас в ее лаборатории отрабатывалась промышленная выработка холерного бактериофага, который должен был применяться при вероятной вспышке опасного заболевания.

– Зинаида Виссарионовна? – голос в трубке был незнакомым.

– Да, это я. – голос женщины прозвучал немного глуховато, казалось, скрывать усталость уже не было сил.

– Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Зинаида Виссарионовна похолодела. Она знала, что Иосиф Виссарионович имел такую привычку, звонить кому-то, задавать вопросы, иногда это были совершенно простые, ничем не приметные люди… Усталость слетела с нее, как будто и не бывало.