Один из этой толпы, чем-то странно знакомый, пожилой, седой, благообразный, богато одетый в добротное пальто с бобровым воротником, осмотрел с ног до головы идущую возле инвалидного кресла Волкова Светлану и недовольно процедил ей в лицо:
— Надо же, кто все же соизволил проснуться спустя столько лет!
Она сцепила зубы, чтобы не сказать что-нибудь сгоряча. Свою вину тут она признавала. Могла ведь вмешаться, приходя на помощь Мише.
Колеса инвалидного кресла бодро месили серый, смешанный с грязью снег. Лакей Волковых, казалось, не прилагал никаких усилий для этого. Сама Светлана еле передвигала ноги — они вязли в окружающей грязи, словно Зерновое, как болото, поглощало её.
— Тихо, Светланка, не принимай это близко к сердцу, ведь в чем-то Дальногорский прав! — прошептал Волков, только Светлане от этого легче не стало. Горло сжимала боль. — Ты бегала от ответственности, но она имеет такое мерзкое чувство все равно тебя настигать.
— Это она.? — кто-то удивленно переспросил в толпе. И не понять кто, потому что в глазах странно темнело. О ней тут все знали. Быть может, даже ждали её тут.
Дышать стало тяжело, даже не из-за забивающего нос запаха крови и человеческих испражнений — вечного спутника человеческой смерти.
Дышать было тяжело, потому что это серое небо, это серые бараки, эти серые люди, потерявшие все, эти алые пятна на сером от грязи снеге — это её страна, это её земля, это её ответственность, с которой она не справилась, это её ошибка. Не надо было себя жалеть в больнице. Надо было вмешаться и помочь Мише — он же говорил, что тут полным-полно мертвяков. Нельзя себя жалеть! Она или боевой маг, или… Никто.
Колокола звонили по её ошибке. Колени сами подгибались от тяжести и несправедливости этого мира.
— Не похожа…
— Не та кровь совершенно…
— Павел такого бы не допустил…
— Измельчала Рассеюшка…
И тут кто-то сильно дернул её за плечо, утаскивая в кромеж. Крепкие руки притянули к себе и уткнули носом в черное сукно, пропахшее мятой. Серебро вышивки было жестким и отчаянно кололось.
Калина зло прошипел куда-то в макушку Светланы:
— Твари! Сами за десять лет все проворовали, палец о палец не ударили, чтобы спасти страну, а как обвинять девчонку — так запросто!
— Алексей Петрович… — устало прошептала Светлана ему в грудь. Молоточки боли, зародившейся в управе, застучали сильнее в висках.
Калина возмутился еще сильнее:
— Я тридцать лет уже Алексей Петрович, уж простите. И мелкие манипуляции улавливаю только так. К завтрашнему дню доклад о случившемся тут будет у вас на столе. И не смотрите так… — Как могла на него смотреть Светлана, крепко прижатая к его груди, она не поняла. Калина продолжил бурчать: — эти твари на многое пойдут, чтобы посадить вас на престол, а самим дальше продолжить воровать.
— И все же они в чем-то правы. Я должна была…
Он жестко оборвал её:
— У вас сейчас есть реальная власть? Вы можете кому-то приказать, и ваш приказ выполнят?
— Вы? — она чуть подалась назад, вглядываясь в его сейчас полностью затянутые тьмой глаза. Он скривился, опять прижимая к себе:
— Увы! Вы правильно сказали утром, что меня вы даже уволить не можете. Я служу Соколову. Он прикажет вас поддержать — опричнина вас поддержит. Прикажет оставить в одиночестве — вы останетесь одна. Вам не на кого опереться и некому приказывать. Так почему вы сейчас так переживаете из-за отвратительных слов Дальногорского?
— Потому что он прав…
— Он неправ! — его горячее дыхание обжигало висок Светланы. — Он-то власть не терял. Он не терял семью, влияние, деньги, друзей, дом… У него все это осталось после Катькиной истерики. Только это не спасло Россию. А ваше появление почему-то чудесным образом спасло бы! Вы сейчас в центре громадного заговора против существующей власти — вы же правильно вашего «спасителя» Романа Анатольевича Шолохова назвали заговорщиком. Отступят сейчас Соколов и Шолохов в тень — вас будет ждать тюрьма за свержение власти. Революционерка императорской крови… Это же надо! Поймите, им сейчас просто удобно вас сломать, убедить, что все беды из-за вас и вашего своеволия, вашего нежелания сидеть на троне и разгребать трудности, с которыми они за десять лет не справились. Им выгодно, чтобы вы сломались и были послушны, как марионетка. Ничуть не удивлюсь, если скоро детей привлекут для манипуляций вами.
Светлана угрюмо напомнила ему:
— Дети уже были… — Она попыталась отстраниться, но у неё ничего не вышло — Калина был крепкий и упрямый.
— Муратово? Оно не прозвучало на всю страну. И вас там не в чем обвинить.
Она попыталась вырваться из кольца его рук, и Калина все же сдался — отпустил её, тут же заглядывая ей в глаза:
— Елизавета Павловна, вы только не обижайтесь на мои слова. Я помню, что говорил в управе. Я говорил, что вы не одна. У вас есть Громов, Волков-младший, Рокотов, Кошка… Я — пока мне прямым однозначным приказом не запретят вам помогать. И даже тогда я буду стараться вам помочь. Хотя бы исподтишка. Но в глобальном смысле — вы одна, вам не на кого опереться, если вас предадут Соколов и Шолохов… Не берите на себя чужие грехи. Гордыня — тоже грех. Вы не отвечаете за всю страну. Вы отвечаете за тот маленький кусочек мира, который возле вас. И не ведитесь на грубые провокации. А сейчас лучше подумайте: куда вас сейчас? Домой, может? Где вам легче дышится? В управу я бы не советовал. Там ваша змейка-Дальногорская во всю властвует…
— Я…
Он тут же засыпал её предложениями:
— «Доминик»? Или какая другая кондитерская? Ресторан? Вы же не обедали до сих пор… Трактир? Универсальный магазин? Где вам проще забыться и отвлечься?
— В храм… — прошептала она.
Она не думала, что Алексей её поймет — понял. Чуть дернул в сторону — вывалились они где-то на крутом берегу закованной в лед речки в черных глазках многочисленных полыней. Молчаливый лес тонкой полоской шел вдоль берега. За ним открывалось странное, не заросшее деревцами поле. Только деревянная церковка и стояла там черная, потемневшая от времени, одинокая и явно заброшенная, судя по чуть покосившемуся кресту на маковке, как слезе по земле и людям…
И ни одного дома, покуда хватало глаз. Везде белая, целомудренно чистая пелена снега. Ни единого человеческого следа. Даже воздух пьяняще чист — без примеси дыма, и так же обжигающе холоден.
Калина уверенно пошел первым, прокладывая дорогу в сугробах и зачем-то поясняя:
— Я родился тут… Точнее не тут — никто из нас прошлую жизнь не помнит. Тут меня нашли на перекрестке у кладбища. Хуже места не придумать, но отец забрал меня — рука не дрогнула. Тут хорошие, чистые места, хоть и заброшенные.
Светлана не сдержала любопытства — она понимала, что это место сокровенное для Калины, но не хотел бы поделиться им — не привел бы сюда:
— А что тут случилось?
Парень оглянулся на неё и упорно зашагал дальше. Снег скрипел под его ногами. Светлана не спешила идти за Калиной — сугробы были высокими, почти по колено. Упасть, неправильно поставив ногу, можно было запросто.
— Пожар. Мне было восемь лет, когда он случился. Вся деревня выгорела, а церковь уцелела — в ней люди укрылись от бушевавшего пламени. Отец погиб, своими молитвами защищая её и людей.
— Тебя обвинили в пожаре?
Калина снова обернулся и крайне серьезно посмотрел на неё:
— Не только обвинили — прямо в пламя кинули, как жертву. Отец успел поймать и защитить. Он был очень хороший, терпеливый, сильный, добрый… Я вот думаю, если он ради меня шагнул в пламя, то и я не так уж и плох? Как вы думаете, Елизавета Павловна?
Сейчас шутить о переизбытке ехидства в его характере не хотелось. Светлана очень серьезно сказала:
— Вы хороший человек, Алексей. Даже не сомневайтесь.
Он наклонил голову на бок:
— Вы Соколова этим просто убили.
— Чем?
Он поймал руку Светланы и кромежем утянул её на чуть просевшее крыльцо церкви:
— Тем, что назвали нас людьми. — В ответе удивленной Светланы он не нуждался. Калина закрыл глаза и вдохнул свежий воздух полной грудью: — хорошо-то как!
