— Светлана Алексеевна, прошу, будьте осторожны. Ведьмины круги на пустом месте не возникают. Тем более, что фламмулины не растут кругами, у них грибницы на деревьях расположены. Прошу, выйдите из круга. Так будет безопаснее.

Она не вышла, просто принялась отчитываться:

— Явных следов насильственной смерти я не вижу. Пока не вижу. Девушка умерла не меньше недели назад — пальцы, уши и глаза основательно повреждены животными. Эфирных следов вспышки пятого уровня я не нахожу.

Громов косо посмотрел на кристальник, который достал из кармана:

— Магдетектор тоже не засекает.

— Я осторожно, Александр Еремеевич, не извольте волноваться… — Она чуть пошевелила корзину, заглядывая, что же прячется на её дне, и похолодела. Не узнать багряные отсветы светоча сложно. Вот он — причина магвозмущений пятого уровня. Как волшебная, яркая, живая ягода он лежал в корзине, ожидая тех, кто придет за телом.

— Назад! Все назад!!! — заорала изо всех сил Светлана, призывая тьму и собой закрывая корзину с разрастающимся на глазах светочем, резко менявшим цвет от бордового до нереально белого, выжигающего глаза. За ней же абсолютно беззащитные Демьян и Владимир! И Сашка — он не уйдет без них в кромеж. Надо задержать светоч, сжигающий все на своем пути, надо дать Сашке время, чтобы он успел утащить своих друзей под защиту межмирья. Она же… Она знала, чем рисковала, и шагнула в ведьмин круг осознанно. Она еще успела удивиться тому, что светоч абсолютно неузнаваем — всегда отпечаток ритуала оставался на эфирных нитях. Значит… Додумать она не успела.

Стало резко жарко. И больно. И громко из-за «Светла-а-ана!», «Алексеевну» она уже не расслышала. И вовсе незачем ругаться её именем. Оно у неё красивое, между прочим.

Было темно. Холодно. И легко. Она тонула все глубже и глубже под черной, анестезирующей водой, заставляющей все забывать. Пузырьки воздуха улетали прочь из Светланы, серебряным инеем застывая, как воздушные шарики, в черном ледяном небе. Один. Другой. Третий. Последний.

Красиво. Даже жаль, что никто больше их не видит.

И только хриплый, смутно-знакомый голос где-то над водой, утягивающей на дно, уговаривал держаться. За что? Для чего? Он звал, он не давал уснуть, он откровенно мешал. Прогнать бы, да не было сил. Даже вдохнуть не было сил.

Пахнуло знакомо-обжигающе притягательной сейчас Навью. Светлана не поняла, зачем туда шагнула. Она не собиралась в Навь. Рано.

— … правильно, рано, очень рано… — хрипел над водой голос. — Не надо туда…

Навь распахнула свою черную завесу, и перед Светланой возник летний луг с высокими травами, пахнущими медом и пылью. Жужжали хозяйственные пчелы, собирая мед. Папа всегда говорил, что их надо обходить стороной и не мешать. Звенел стрекотом кузнечиков зенит. Жаром несло от земли, и воздух дрожал алым маревом, из которого вот-вот выйдет полудница и позовет с собой танцевать. У Лизы не было с собой ярких лент для неё, но можно расплести косу и предложить белый бант. Он шелковый, длинный, мягкий. Полуднице должно понравиться. Луг трепетал яркими крыльями бабочек. И откуда-то издалека несся знакомый мальчишечий крик:

— Догоня-а-а-й!

Ей снова было лет десять. Она снова была ребенком.

— Митенька, стой!

Она бросилась вслед за криком, забывая обо всем. Ей надо что-то ему сказать. Она хотела почему-то оборвать ему уши. Впрочем, все неважно. Все уже можно забыть и отпустить, особенно чей-то хриплый стон: «Светлана, только держись, прошу. Только держись!»

Это неважно. Она не Светлана. Она Лиза.

Сейчас главнее иное.

Рвущийся из рук воздушный змей.

Дружный хохот.

Пыль.

Разнотравье.

Одуряющий запах свободы.

Крик отца:

— Митенька! Веточка!

Только он так звал её. А еще… Рыжий, пугающий кромешник, который проводил с ней редкие уроки по самообороне.

— Вета! — прозвучало как удар хлыста.

Все равно! Прочь, быстрее и быстрее.

— Вета!

Сейчас его голос звенел набатом, разрушая луг. По нему, прямо по белым головкам ромашек, на которых она гадала суженого, по синим колокольчикам, по розовым пышным шапочкам клевера с медовым вкусом внутри поползли черные, тревожные трещины. Она перепрыгивала через них и бежала дальше. Ей тут было хорошо. Сыпались с грохотом камни, проваливаясь в черноту трещин. Пыль за спиной вставала столбом, закрывая небо. Рвались травы и умирали пчелы, исчезая в нигде.

— Вета! Вернись!

Она не хотела его слушать. Она не хотела его слышать. Она зажала руками уши, и мир жаркого полудня перед ней треснул, осыпаясь осколками зеркала, в которых еще бежал Митенька, вился в небесах воздушный змей, а в самом мелком осколке что-то беззвучно говорил отец. Не тот, который Григорий, а тот, который Павел. Тот, кто качал на руках, тот, кто смеялся вместе с ней, тот, кто читал ей на ночь сказки. Тот, кто вместо страны выбрал семью и поплатился за это.

Она оглянулась на рыжего, наглого кромешника, переступила босыми ногами по острым осколкам. Боль напомнила о себе алой вспышкой перед глазами.

— Вернись, — повторил кромешник.

— Вернись, — завторил ему кто-то хриплым голосом.

— Не хочу, — упрямо возразила им обоим Лиза. Там, куда они её звали, воняло болью, карболкой и почему-то едко, солено морем. Или это была кровь? Впрочем, какая разница. Она туда не пойдет.

— Вернись, Вета.

Она была ребенком и имела право на капризы:

— Не хочу.

Её стала заволакивать тьма, защищая от рыжего кромешника.

— У тебя нет надо мной власти.

— Вета, вернись. Ты должна.

Накатила невыносимая, прижимающая к земле волна долга — то, что она терпеть не могла, потому что никогда не умела находить оптимальный вариант. Она искала из-за кромешника идеальный, а таких в политике не бывает.

— Я уже отдала свою жизнь так, как хотела, и кому хотела. Справятся дальше без меня.

— Света…

— Я не Света. Я Лиза.

Угрюмый голос где-то над черной водой Балтики поправил её:

— Светлана!

— Лиза! — обиженно возразила она. Рыжий кромешник, которого не хотелось помнить, которого хотелось стереть, наотмашь ударил её словами:

— А как же твой Сашка?

Она прикусила губу, вспоминая, что она взрослая, что она Светлана, что она все еще великая княжна, пусть и официально мертвая.

— А вот это запрещенный удар. Он влюблен, он женится, заведет детей… И что с того, что первенец не его?

Лапшина вообще не человеческое дитя носит — резанула болью странная мысль.

— Светлана…

— Ничего не говори!

— Я молчу, если ты не заметила. — Его губы, действительно, не шевелились.

— Вот и молчи.

Она снова стала беззаботным ребенком, у которого впереди жаркое лето на берегу самого теплого моря.

— Молчи.

Чтобы не слышать его, она даже глаза закрыла. Только все равно слышала далеко стон:

— Светлана…

Подумалось, что кто поможет Сашке найти убийцу девушки в лесу? Кто поможет найти создавшего ловушку со светочем? И на кого вообще была рассчитана эта ловушка?

— Да чтоб тебя, глупая свиристелка… — выругалась она сама на себя и шагнула прочь от жаркого полдня, пыли и аромата трав, мальчишки в коротких шортах и матроске, отца. Двух отцов. Ненастоящего, который научил радоваться каждой мелочи жизни, и настоящего, который только и сумел привить постоянное сомнение в выборе.

В нос ударил едкий больничный запах — хлор, карболка, что-то еще. Хлороформ. Его она опознала слишком поздно, когда уже было не отстраниться в сторону.

Потом были редкие вспышки света.

Кажется, её раздевали.

Кажется, что-то воткнули в жилы, причиняя дикую боль.

Кажется, её мыли чем-то одуряюще холодным, заставляя дрожать.

Кажется, её накрывали простыней, совсем ничего не скрывающей.

Кажется, она слышала над собой три знакомых голоса. Авдеев. Мишка. И почему-то Сашка. Вот же холера! Точнее, какой позор…