Я посмотрел на часы, занимавшие почетное место на крышке белоснежного пианино: восемь вечера. Единственный предмет, который я позволил себе поставить на любимый инструмент. И то, только потому, что они были оформлены в виде фарфоровой статуэтки античной обнаженной богини. Женщина словно замерла, поддерживая спадающую тунику. Под которой угадывались очертания небольшой красивой груди. Часовой механизм был так искусно вставлен в складки одеяния, что не только не портил композицию, но, напротив, очень удачно ее дополнял.
Больше на пианино ничего не было. Еще в детстве, стоило зайти в гости к друзьям, в глаза сразу бросалось старое фортепиано советского производства. Заваленное одеждой, книгами, фотографиями в рамочках, небрежно брошенными ключами, магнитиками, булавками и скрепками, использованными носовыми платками и еще тысячей прочих бесполезных вещей. На меня тут же нападал необъяснимый зуд. Руки так и чесались взять и смахнуть эту груду прочь одним движением, освободить пианино, дать ему вздохнуть, откинуть крышку и насладиться красивым, свободным звучанием. Будь то игривая бордовая «Заря», уютный рыжий «Ноктюрн», невзрачный бурый «Аккорд» или суровая черная «Лира» — он все равно оставался музыкальным инструментом. Не полкой, не шкафом и не подставкой для вазочки с недоеденными печеньками и скомканными фантиками от конфет! Поморщившись, почему-то вспомнил увиденный бардак на инструменте Рины. Разве так можно?
Я подошел и осторожно открыл белоснежную крышку, снова чувствуя, как сердце в груди стукнуло чуть-чуть сильнее обычного. Так происходило каждый раз, стоило мне прикоснуться к клавишам. Да и неважно, это могло быть не только пианино, но и гитара, губная гармошка или барабаны, — каждый инструмент всегда оставался моим другом. Может, попробовать освоить скрипку?
Пальцы легли на клавиши. Мелодия потекла легко, как будто только и ждала, когда же я ее сыграю. «Элегия» Рахманинова. Печальная, пронзительная — идеальная. Хотя я очень давно не репетировал это произведение, но сейчас играл правильно, без ошибок. Я не думал над нотами, целиком погрузившись в исполнение. Глубокое низкое арпеджио в левой руке и тонкая мелодическая партия в правой. Они не перебивали друг друга, а перекликались, иногда спорили, иногда дополняли друг друга. Словно мужчина и женщина беседовали друг с другом. Делились переживаниями, признавались в любви, спорили и мирились. Это была прекрасная пьеса, переливающаяся музыкальными красками и насыщенными чувственными оттенками. Я целиком отдался игре, забыв про все заботы, проблемы и дела, отрешившись от всего мира. Были только я и музыка.
Размявшись, я почувствовал, что сейчас можно приступить к главному. «Прелюдия соль минор». Предмет нашего с Риной спора был в разы сложнее только что сыгранной пьесы, тут придется напрячься. Очень много техники и быстрый темп. Но не это сложно. Напор и экспрессия. Нежность и лирика. Чувства. Я захотел сыграть ее сейчас, и сыграть лучше Рины. С минуту сидел, настраиваясь, входя в образ. Ну, в бой.
Стоило зазвучать первым аккордам, как стена справа содрогнулась и разразилась оглушительным мерзким сверлящим звуком. Разумеется, самое время для перфоратора! Я постарался не обращать на него внимания, нужно продолжить игру и закончить исполнение.
Противный железный звон разнесся по квартире, разрушив гармонию.
— Твою же ж мать! — выругался я с чувством.
Кто-то сверху, возмущенный поздними строительными работами, нещадно застучал чем-то металлическим по батарее так, что слышно было, уверен, во всем подъезде. Что за идиотский метод: требовать тишины, производя в сто раз больше шума чем было? Где, блядь, логика?! Сверление смолкло, и долбеж сверху тоже прекратился. Но стоило мне выдохнуть, как теперь уже кто-то недовольный снизу захотел постучать по радиатору в ответ. Батареечник сверху решил не оставаться в долгу. Сбоку снова включили перфоратор.
Вот и все прелести проживания на восьмом этаже семнадцатиэтажного дома! Так хотелось выйти из квартиры, подняться и настучать придурку по голове вместо батареи. А потом спуститься и повторить это со вторым. Но по воцарившейся какофонии даже приблизительно невозможно было определить, на каких этажах они находятся. Не обходить же весь подъезд? Сверление прекратилось. Еще через пару минут наконец стих и перезвон. Видимо, самим надоело. И тут из-за стенки слева раздался тоскливый собачий вой.
Ненавижу этот дом! Муравейник с картонными стенами. Знал бы, какая падла так сэкономила на межквартирных стенах, поставив самые тонкие панели, лично голову бы оторвал. Соседи слева тоже решили поддержать вакханалию, включив музыку и добавив в общее сумасшествие репертуар русского шансона.
Не выдержав, я выскочил на балкон.
— Да что ж вы за мрази такие! — заорал я во всю мощь, сколько хватало воздуха в легких. — Один! Один, сука, спокойный вечер выдался в кои-то веки! И тот испоганили! Ненавижу! Уроды! Дебилы! Гады!
Откуда-то сверху послышался отборный мат, скорее всего, в мой адрес. Ему ответили с балкона на три этажа ниже. Война перебранки вышла на новый уровень. Не помня себя от злости, я схватил ключи и буквально выбежал из дома. Куда угодно, лишь бы было тихо!
Не удивительно, что как только я хоть немного пришел в себя, возвращая способность адекватно оценивать окружающий мир, то обнаружил, что нахожусь в лесу недалеко от своего дома. Ноги сами привели меня в ближайший парк, и, скорее всего, страдающее подсознание действительно подобрало идеальный вариант. Хорошо, что на улице лето: темнеет поздно. Было довольно светло, над верхушками деревьев угасали последние отблески заката. А забрел я, судя по знакомым развилкам, прилично.
Интересная, конечно, привычка: чуть что — уходить в лес. Но если это меня успокаивало и позволяло, наконец, расслабиться, то почему бы и нет? На мой взгляд, лучше, чем напиваться в одиночку по вечерам, сидя перед телевизором. Или другие способы бегства от реальности, не менее саморазрушительные. Во время прогулок по паркам я забывал о времени, вышагивая по извилистым тропинкам или просиживая на каком-нибудь бревнышке и любуясь лесом. Меня забавляли шустрые белки, скачущие по тонким веткам с поразительным проворством. Я мог уделить целый час наблюдению за стройной цепочкой муравьев, обустраивающих себе новый дом. А пару лет назад во время такой медитации кусты неподалеку зашуршали, и из них выскочил рыжий пушистых комок. Лисенок настороженно огляделся по сторонам, а я не понимал, каким чудом его занесло так близко к центру города.
— Пс-с-с! — цыкнул я, и пугливое создание тут же скрылось в листве.
Вот и сейчас, следуя по длинным протоптанным тропинкам Крылатского, я наслаждался тишиной, покоем и умиротворением. Нервный срыв, вызванный поведением соседей, потихоньку отпускал. Я все еще был в ярости, но сейчас шаг за шагом злость вытекала из меня, растворяясь в зеленых зарослях, а на ее место возвращалось спокойствие.
Идеальное место: ни одного человека! Ни тупых собачников, так любивших выгуливать питомцев какой-нибудь особо крупной породы не то, что без намордника, — даже без поводка! Не было любителей спорта, прущих как паровоз и не видящих дальше метра перед собственным носом. Эти считали ниже своего достоинства и крайне вредным для организма обогнуть спокойно идущего навстречу человека. Проще было крикнуть: «Дорогу», чтобы все расступились перед королем здорового образа жизни. Которым мог оказаться как вполне себе молодой любитель, так и какая-нибудь старушка, гордо волочащая за собой палки для скандинавской ходьбы.
Я шел по пустому лесу, тихо проговаривая возможные реплики. Все, что я хотел бы высказать соседям, попадись они мне в лифте. Все, что я бы ответил очередному бегуну, потребуй он уступить ему дорогу. То, как отчитал бы хозяина собаки, подбеги она ко мне без поводка. Что бы рассказал очередному тупице из банка, окажись, что они снова не готовы к запланированным работам. Как бы отругал кого-нибудь из коллег, после того, как они налажают в очередной раз. И еще десятки возможных ситуаций, споров, диалогов, которые можно было бы решить словами, с блеском выйдя из любой ситуации. Все это я негромко говорил вслух, проходя шаг за шагом, пока гипотетических споров не становилось все меньше, и меньше, и меньше. Уже темнело, нужно было поворачивать к выходу, но я продолжал идти, выдавливая из себя прочь последние капли раздражения.
