— Прошу тебя. Вернись к своим спицам и позволь мне почитать.

— Таковы мужчины, — фыркнула она. — Не могут отличить спицы от крючка. А ты столь же слеп ко всему, что происходит вокруг тебя. Но когда-нибудь ты узнаешь. Когда Они придут к власти, ты поймёшь. Тогда ты узнаешь, что твоя бедная старая тётушка пыталась сказать тебе, пока ты даже не…

— Да к чёрту всё это, тётя Белль! — раздражённо воскликнул Дрю Фернесс.

Покорная хмурость набежала на старое лицо.

— Хорошо. Я знала, что когда-нибудь до этого дойдёт. Давай. Ругайся на меня. Используй свой глупый язык — ведь ты учитель английского. Когда-нибудь ты пожалеешь. Иди вперёд — не думай над моими словами. Но ты ещё пожалеешь, Дрю Фернесс, когда Они придут…

Коренастая маленькая Кассандра собрала своё вязание и величественно вышла из комнаты, оставляя за собой шлейф рока. Дрю Фернесс какое-то время сидел неподвижно, пытаясь разобраться в запутанных таблицах текстуальных сравнений Бретериджа, но, в конце концов, отшвырнул журнал в сторону.

Эти сцены, вызванные непонятной фобией тёти Белль, случались довольно часто; но он не мог к ним привыкнуть. Ссора со старушкой, пусть даже невинная, каждый раз огорчала его. Кроме того, в последнее время ей стало хуже. Он уже почти задавался вопросом, не происходит ли с ней что-то серьёзное.

Профессор Дрю Фернесс импульсивно схватил телефонный справочник и открыл на букву «О». Палец пробежал по странице: ОʼБойл, Обрадович, ОʼБранд, Обраский… ОʼБрин. И на улице Берендо — адрес, по которому он отвёз её домой в тот фантастический день.

Он поднял трубку, затем медленно опустил её обратно. Идея, в самом деле, глупейшая. О чём мисс ОʼБрин с ним говорить?

Он вернулся к «Владению похоти».

Отто Федерхут написал это письмо за столиком в «Пратере» — маленьком ресторанчике, основанном австрийским эмигрантом для своих соотечественников и, к счастью, всё ещё не обнаруженном ищущими новых красок нью-йоркцами. Герр доктор Федерхут перечитал письмо, передал его своему спутнику и с блаженством отхлебнул кофе. Это был переслащенный кофе с плавающим поверх огромным островом взбитых сливок — такой кофе он отыскал в этой дремучей стране впервые.

Его спутник — высокий, грузный мужчина с густыми бровями и шрамом от сабельного удара на левой щеке — внимательно перечитал послание и вернул обратно.

— Трудно приспособиться, — проговорил он по-немецки, — к тому, что в этой стране можно писать в письме всё, что угодно, не боясь, что его кто-нибудь прочтёт.

Федерхут кивнул, взлохматив свою седую львиную гриву волос.

— Странная вещь эта демократия. Иногда мне кажется, что домохозяин говорит: «Нет, я никогда не запру входную дверь. Это нарушило бы право моих собратьев войти».

Грузный мужчина улыбнулся в знак согласия.

— А теперь два его собрата как будто вошли в этот дом, чтобы найти безопасную площадку для дуэли, — два брата, что не могут сражаться дома.

— Братья! — фыркнул Отто Федерхут.

— Мы все — немцы. Это нелегко забыть.

— Немец пьёт кофе со взбитыми сливками? — сардонически вопросил австриец.

— Австриец остаётся бесчувственным к Гёте, к Бетховену, к Вагнеру?

— К Вагнеру, друг мой, слишком часто. И если у вас есть Бетховен, то у нас есть Моцарт. Но я признаю братство. Оно связывает больше, чем разделяет нас проблема имён и наций. Оно делает нас едиными во многих отношениях, недоступных пониманию мира.

— Вы думаете, что встретите тех, о ком тут написали?

— А вы думаете, — рассмеялся Федерхут, — что весь мир здесь, в этой свободной стране, всё ещё шпионит? Помните историю про трёх друзей, встретившихся в берлинском кафе?

— Нет.

— Первый друг молча сел. Второй друг сел и вздохнул. Третий друг сел и застонал. Потом подошёл официант и сказал: «Господа, должен попросить вас воздержаться от этой политической дискуссии».

Тонкий край улыбки натолкнулся на сабельный шрам.

— Неплохо, — кивнул собеседник.

— Неплохо, — согласился Федерхут, — и верно. Но здесь мы можем высказаться. Так что скажите мне — надеюсь ли я встретить в Голливуде тех лидеров антинацистского движения среди беженцев?

— Очень хорошо, я скажу, что это так. А вы?

— Естественно. Я надеюсь наладить там бесценные для нашего дела контакты. Этот Ф. Х. Вейнберг едва ли знает, с каким рвением я принимаю его приглашение. Печально, — нерешительно продолжал он, — что братья должны страдать; но мы были терпеливы достаточно долго. Шиллер ошибался в своей «Оде к радости». Миллионы не могут вечно терпеть ради лучшего мира — даже мужественно терпеть. Мы должны действовать.

— Мы должны действовать, — повторил его спутник.

Время: понедельник, 17 июля 1939 года

Место: Ромуальдо-драйв, 221б

Ромуальдо-драйв — одна из тех извилистых улочек, что переплетаются, подобно скопищу рыб-удильщиков, по склону холма к юго-востоку от Голливудской чаши.[27] Ф. Х. Вейнберг дёргал за все ниточки в Комиссии по городскому планированию, чтобы перекрестить Ромуальдо-драйв в Бейкер-стрит, но Комиссия осталась непреклонной. Ромуальдо — прекрасное, старинное, благородное испанское имя (утверждение, которое вряд ли стали бы оспаривать давно покойные индейцы, пострадавшие от плётки дона Диего Артуро Ромуальдо-и-Вегаса), а мы, «анхеленос», должны хранить свои традиции. Номера домов, впрочем, едва ли можно счесть предметами традиционного культа; и 221б было позволено стоять посередине квартала 2700, к радости всех поклонников Бейкер-стрит и сильнейшему замешательству почтальона.