Он осторожно разгладил эспаньолку, оправил пиджак и разжёг сигару-торпедку.

Будь я проклят, если стану мешать сам себе кипой бумаг. Если я вообще учёный, то я говорящий учёный — из тех, что проводят вечера с товарищами, вооружившись сигарой и пивной кружкой, и живым словом решают литературные, политические и медицинские проблемы мира. Знаю, я прославился как литератор, издав «О. В. П.», — но чёрт меня подери, если я знаю, как я пришёл к тому, что написал эту переоценённую гору жидкой кашицы, вполне здоровой, как медицинское питание, но тщательно переваренной и отрыгнутой для любознательных посторонних. Ещё меньше я понимаю размер моих гонораров.

Это не притворное смирение. Я горжусь собой не меньше, чем мой сменщик на этой трибуне. Я люблю хвастаться своим знанием Холмса, своим знакомством с лирикой времён Реставрации (не говоря уже о другой лирике, не столь традиционной) и, прежде всего, завитком своей эспаньолки и её насыщенно-коричневым окрасом. Я никогда не забуду пинок, который отвесил рекламному агенту, желавшему получить мой отзыв о краске для волос «Коричневая звезда», ибо каждый волосок этой чудесной резвой кущи, леди и джентльмены, естественен в своей красоте.

Выражение ваших лиц напоминает мне, что человек, заранее печатающий свой рассказ, будет, скорее всего, придерживаться, по крайней мере, своей темы. Принимаю ваш негласный упрёк и тщусь пресечь свои скитания. Но ад и смерть, друзья моя! Буква убивает; кроме того, это фантастическое дело уже превратилось в такой запутанный лабиринт обходных путей, что ничто уже нельзя назвать не имеющим отношения к делу вовсе. Меня ничуть не удивило бы, если бы именно тот факт, что моя чудесная борода имеет естественный окрас, и стал тем ключом, что отопрёт всю тайну этой галиматьи. Мрмфк! Но постараюсь быть прямолинеен.

Кажется, я встал в то утро вторым из нашей группы. Собственно говоря, спускаясь по лестнице, я видел, как Дрю Фернесс выходит в парадную дверь, и задался вопросом. Несомненно, сегодня я далеко не в последний раз задался вопросом о Дрю Фернессе.

Звучит зловеще, не так ли? Нагнетание тревоги, угрозы и всё такое. Но это чертовски хорошо послужит Фернессу после того, как он выставил нашего бедного седогривого Федерхута нацистским шпионом прямо-таки великанских пропорций.

Не буду подробно описывать свой завтрак, однако воспользуюсь случаем поздравить миссис Хадсон с её штрейзелем — куском одновременно столь нежным и столь сытным, что… мне не достаёт слов в моей импровизации; я не могу завершить это предложение ни эмоционально, ни грамматически. Но примите, моя дорогая миссис Хадсон, мою глубочайшую признательность. Я сильно подозреваю, что кулинарное мастерство хорошей матери взяло в вас верх над всеми диетическими принципами, преподаваемыми в школах.

Не думая ни о том, чтобы сбежать из-под бдительного надзора в этом доме, ни о том, чтобы отправиться навстречу приключениям, я, позавтракав, вышел из парадной двери. Поступил я так лишь потому, что первая за день сигара всегда вкуснее на свежем воздухе. Но не успел я затянуться хотя бы трижды, как началось приключение.

Начало его было довольно тихим — таким тихим, что душа куда чувствительнее моей едва ли почувствовала бы в утреннем воздухе аромат приключения. По Ромуальдо-драйв шёл мужчина — плотный, хорошо сложенный, примерно моих лет. Увидев меня, он свернул с тротуара и направился по дорожке к двери. Как я уже сказал, он выглядел хорошо сохранившимся, но в то же время прискорбно усталым. Крепкие руки его безвольно свисали по бокам, а ноги тяжело волочились по дорожке.

— Друг мой, — произнёс он, — я заметил, что вы курите сигару.

Нет ничего лучше первой утренней сигары, дабы испытать чувство дружелюбия ко всему человечеству.

— Так и есть, — сказал я. — Хотите присоединиться?

— Нет, — отвечал он. — Но ваша сигара внушает мне надежду. Курящий сигарету всего лишь следует общим условностям, но курящий трубку или сигару любит табак и, следовательно, человек доброй воли.

Мне понравился этот парень. Наконец, я почувствовал, что вот он, человек мне по сердцу.

— Надеюсь, — отвечал я, — что вы не станете судить по размеру моей сигары о степени моей благосклонности. Что я могу для вас сделать?

Он печально взирал себе под ноги.

— Вы можете подвести меня, — проговорил он, — к стулу.

Я провёл его без дальнейших разговоров в комнату и усадил в то великолепно вместительное кресло, что сейчас занимает герр Федерхут.

— Закуривайте трубку, — сказал я, — и разувайтесь.

Эти приказы сломали последние барьеры, что могли ещё существовать между нами. Он благодарно повиновался, и целую минуту мы просто курили в том дружелюбном и непринуждённом молчании, что недоступно трезвеннику вроде профессора Фернесса.

— Я потерялся, — наконец, проговорил он. — Но не говорите мне, где я. Я даже не хочу этого пока знать. Здесь мне удобно, а знай я, в каком направлении лежит моя гостиница, я чувствовал бы себя обязанным отправляться туда. Так что оставьте меня ненадолго в невежестве — и в удовольствии разделять ваше общество.

Я сожалел лишь о том, что час слишком ранний для выпивки, о чём и сообщил ему.

— Предупреждаю вас, — отвечал он, — если вы сможете меня выносить, то я вполне готов остаться, пока время для неё не созреет. Не люблю навязываться таким образом незнакомцу; но встреча с дружелюбной душой здесь, в дебрях Голливуда, заставляет моё сердце радоваться, словно я Стэнли, или, быть может, уместнее сказать — Ливингстон.[72]

— Вы давно на берегу? — рискнул я.

— Уже два месяца, как я вышел в отставку, и я уже… но прошу прощения, сэр, откуда вам известно, что я плавал в море?

— Но ведь вы морской офицер, не так ли? Вернее, были им?

— Капитан Фэрдел Эгер, к вашим услугам. Но простите моё естественное любопытство…

— Если вы, сэр, — ответствовал я, — простите мне моё хвастовство. Дедуктивный диагноз был совершенно прост. Ваша осанка, даже в нынешнем состоянии истощения, навела на мысль о состоящем на службе человеке, ведущим крайне регламентированный образ жизни. Ваша тёмно-коричневая кожа указывает, что вы много времени проводите на свежем воздухе. Царапины на чашечке вашей трубки, почти наверняка вызванные использованием металлической крышки, указывают, что вы привычны курить при сильном ветре. Прибавьте, что мне показалось, будто в вашей приволакивающейся походе заметна некоторая лёгкая качка, и сами увидите, что…

— Помилуйте, сэр, — вскричал он, — вы настоящий Шерлок Холмс.

Моё сердце наполнилось теплотой к нему.

— Никогда бы не поверил, что такое на меня подействует, уж никак этого не ожидал.

— И теперь, — прибавил я, — жизнь на берегу выдалась не столь тихой, как вы ожидали?

Он задумался и вскоре рассмеялся.

— Ха! Понимаю, как вы это проделали на сей раз, — тот порез у меня на щеке. Слишком свежий, чтобы остаться за два месяца с моей отставки, — верно?

— Замечательный ученик, — кивнул я. — Теперь видите, как легко даётся этот трюк, когда его понимаешь?

Но он не объяснил пореза. Вместо этого он бессвязно рассказывал свои морские приключения — все они увлекательны и достойны записи, но ни одно из них, увы, нисколько не пригодилось бы для нынешнего заседания. Когда-нибудь я обещал поведать вам эти истории — «вам», в данном предложении, следует понимать как местоимение чисто мужского рода. Мрмфк.

— Знаете, — внезапно прервал свои рассказы капитан Эгер, — думаю, я сам мог бы попробовать заняться этой дедуктивной диагностикой. Не возражаете?

— Нисколько. Мы всегда поощряем неофитов ступить в этот заколдованный круг.

— Давайте попробуем, — он выколотил из трубки пепел и снова набил её. — Проблема на две трубки, а? Итак, вы врач — верно?

Я кивнул, довольный и слегка озадаченный.