Дикарка надолго задумалась.
— Звучит… дерьмово. — Заключила она наконец и неуютно поежившись повернулась к ближайшему из проходов. — Ладно, чем быстрее обшарим все вокруг, тем быстрее отсюда уйдем.
--
Веревки не поддавались. Шама продолжал вспоминать. Рой, рой, крот в норе. Не мытьем так катаньем. Он давно понял, что главное в мире — упорство. По жилам медленно растекался огонь. Воспоминания жгли изнутри словно раскаленный металл.
В палатке, несмотря на ее размеры очень душно, по вискам Безбородого течет пот. Но он не обращает на это никакого внимания.
— Господин Шама, во вступлении в орден ловчих вам отказано. Голос распорядителя, наполнен плохо скрываемым презрением.
— Разве я не победил в отборе? Усмехается он и оглаживает ладонью отросшие висячие «рыцарские» усы. Другая его ладонь ложиться на рукоять тяжелого топора.
— Победили господин Шама. В этом сомнений нет. Но есть сомнение в вас.
— Мне говорили, — улыбка Безбородого становиться еще шире, что вступить в орден может любой вне зависимости от крови. Что северным народом тоже можно служить Создателю.
— Это так, господин Шама. Вне всякого сомнения. — Голос распорядителя отбора остается совершенно спокойным, но за его спиной вырастает четверо воинов с вышитым на пелеринах изображением разящего кулака Создателя. Двое держат взведенные арбалеты. — Но все ваши соперники мертвы. Это отбор, а не война. Ловчие это охотники, поединщики а не мясники. Мы не принимаем в ловчие убийц. Вы не висите на ближайшем дереве только из моего уважения к вашему воинскому умению. Но принять в орден человека, который не может себя контролировать. — Взгляд распорядителя соскальзывает на придерживающую топор ладонь Безбородого, — И, как мне подсказывает здравый смысл не только в бою мы не можем. Вы уйдете отсюда своими ногами или не уйдете совсем. Как мне кажется, это справедливый выбор, господин дикарь.
Шама с ухмылкой смотрит, на арбалетчиков, и с поклоном выходит из палатки.
Опять трактир. Какой, это по счету? Двадцатый, тридцатый, сотый… Какая разница, просто цепной пес в очередной раз поменяет хозяина. Новый хозяин. Высокий худощавый старик, с тонким и прямым носом… Волосы выглядят так, будто присыпаны утренним инеем. Их вид вызывает в Шаме тоску. Может вернутся домой? На север? Только зачем? Там ждут лишь те старые счета которые он вряд ли когда либо закроет. Сейчас месть для него неподъемна. Потому он продолжает разглядывать старика. Дрожащие руки в пятнах. Но спина прямая а взгляд острый и голос тверд как гранит. Человек что привык командовать, а не подчинятся. На груди нанимателя блестит баронская цепь. Он ее уже видел. Когда то давно. Очень давно. В другой жизни.
— Я думал, что нанимаю северного воина, а вижу перед собой торговца.
— Мы наемники и есть торговцы ваша милость. Какая разница что продаешь, ткани, специи, или собственные умения?
— Ха, мне сказали, что ты не прост, для северного дикаря. Но не сказали насколько.
— Я много учился ваша милость. В том числе и у граждан благословенной империи.
— В любом случае, я считаю твои условия неприемлемыми.
— Дело ваше, если ваша милость не согласна, продам свой меч кому-нибудь другому. — Пожимает плечами Шама.
Некоторое время наниматель сверлит его глазами. Несомненно, если бы взглядом можно было убить, он был бы уже мертв. Тонкий нос морщиться в смеси презрения и отвращения.
— Хорошо, если ты хотя бы вполовину настолько хорош, как о тебе говорят, по окончанию похода, ты получишь рыцарский пояс и надел земли.
Безбородый согласно кивает.
— Ваша милость даже сулджуки, не заходят так далеко в черные пески. — Советник барона дрожит но смотрит твердо. — Мы потеряли слишком много солдат, осталась только ваша личная охрана и не больше дюжины способных удержать меч в руках дружинников.
Губы владетеля сжимаются в тонкую, почти незаметную линию. Тонкие, дрожащие пальцы осторожно расправляют, древний рассохшийся пергамент.
— Меня не интересует, что делают или не делают, эти грязные дикари. Эй, северянин, как там тебя твой десяток осилит еще два перехода?
Шама немного думает, пожимает плечами, а потом согласно кивает.
— Если это воля вашей милости.
Противник силен. Силен, быстр и опытен. Он давно не встречал такого. Тяжелое, покрытое гравировкой лезвие огромного двуручника плетет в воздухе стальное кружево, запутывая, рассеивая внимание, обманывая. Безбородый дважды уже попался на уловки врага, его кольчуга порвана, а из ран вытекает кровь. А вместе с ней жизнь. Шама понимает что слабеет с каждым мгновением. Его противник это тоже понимает. И потому не торопится. Сейчас ему выгодно тянуть время.
«Мама беги!»
Как всегда. Судьба не оставляет ему выбора. Зарычав Шама бросается прямо на меч.
— Значит ты просишь этот меч, как долю в трофеях? Глаза барона заполнены презрением, оно плещется в его зрачках словно мутная брага в кружке. — Ха! Забирай!
— Что значит, ты уходишь!? Да как ты смеешь смерд! Требовать у меня, землю и рыцарство?! Я не мог обещать такого северному дикарю! Это измена! Клевета! Как ты, лживая скотина, мог вообще такое сказать! Взять его!? Полтора десятка дружинников не торопясь берут Шаму в кольцо. В их глазах плешется ненависть и предвкушение. Несморя на сотни ночей у одного костра. Переломленный хлеб и разделенную воду. Несмотря на то, что они десяток раз бились с ними бок о бок. Несмотря на то, что каждый из них давал воинскую клятву на крови.
«Мама беги!»
Шама с ухмылкой скидывает с плеча меч. Клинок блестит словно бы в предвкушении битвы. Первый же взмах рассекает подошедшего слишком близко почти пополам. Кровь брызжет в стороны, заливая жадно впитывающий ее песок. Жарко. И почему-то горько. Надо закончить все побыстрее. Они хотят прикончить ставшего ненужным цепного пса. Но цепной пес может и укусить. Шама смотрит на белого как мрамор барона и улыбается. Теперь мр выглядит чуть справедливей. В глазах его хозяина виден плохо скрываемый страх.
--
Хозяин одаля походил на готовый вот-вот прорватся гнойник. Налитой, раскрасневшийся окруженный почти физической аурой самодовольства и совершенно не соответствующей его облику властности и силы, он развалился и растекся на своем резном покрытом безвкусной резьбой эмалью и позолотой троне, выбирая из стоящего перед ним блюда с горой мяса самые лакомые куски. Жир тек по многочисленным подбородкам, по толстым пальцам, почти отсутствующей шее, по пухлой и дряблой, заросшей курчавым волосом, груди. Гретту передернуло от отвращения. Она ненавидела толстяков. Все толстые люди глупые, нетерпеливые, жестокие и жадные, а этот казался намного глупей, нетерпеливей и жаднее других. И намного более жестоким. Для этого достаточно было заглянуть в его глаза. Маленькие, почти скрытые за жировыми валиками, нависших век гладкие и блестящие как речные окатыши они смотрели внимательно и твердо.
Альтдофф в очередной раз оглядела полный дикой, кричащей роскоши обеденный зал. Безвкусные гобелены и ковры на каждый из которых пошло столько шелка и золотой нити, что за них можно купить небольшую деревеньку, нагромождение ларей, и сундуков, разбросанные тут и там штуки драгоценной ткани, шкуры экзотических зверей, свисающие с, расписанного сценами охоты, потолка, бронзовые светильники. Изукрашенная эмалью посуда тонкого иотайского фарфора, золотые и серебряные тарелки миски и блюда, бродящие по залу, гадящие и сущие на драгоценные ковры, псы в широких поблескивающих драгоценными камнями ошейниках, полуодетые, споро суетящиеся вокруг стола, заменяющие остывшие блюда и приносящие новые, чем-то неумолимо похожие друг на друга, служанки — подавальщицы. Стоящая в углу зала изукрашенная накладками из кости Алефанта сцена с брошенными там музыкальными инструментами, венчающая огромное ложе груда покрытых пятнами шелковых подушек, перин и простыней в другом углу… Гретта с трудом подавила тошноту. Что она ненавидела больше чем самодовольных толстяков, это роскошь и грязь. Роскошные вещи делают тебя слабой и безвольной, заставляют думать, что ты центр этого мира и что-то для него значишь. Роскошь это слабость. Грязь означает, что ты опустился так низко, что не можешь с ней бороться.
