--

«Бесовы выкормыши, ну почему нельзя носить с собой побольше серебра?»

Мысленно вздохнул Шама. В кошелях южан нашлось лишь полпригоршни меди и одинокая, затерявшаяся среди обрезанных скойцев, серебряная монетка имперской чеканки.

«Смерть питает, новую жизнь, так вроде кричат ваши пророки на площадях. Так почему гордым воинам сулджука не таскать с собой кошели потолще? Вы гордитесь тем, что знаете Создателя лучше чем имперцы, к месту и не к месту повторяете фразы из написанных вами священных книг, в праздники осыпаете деньгами нищих, пьете дорогое вино, хвалитесь своей родословной, едите самое нежное мясо, ведете себя так, будто в ваших кошелях по меньшей мере половина княжеской казны, но на самом деле вы такие же голодранцы как и я. Даже хуже.»

Безбородый тяжело вздохнул, и придирчиво осмотрев добычу, принялся сдирать с лежащих на земле тел одежду. Ее можно будет продать. Он давно лишился брезгливости, так давно, что пожалуй и не помнил когда это произошло. Возможно в имперских каменоломнях, где он днем ворочал неподъемные гранитные глыбы, а ночью дрался за кусок заплесневевшей лепешки с десятком таких же подростков как он. Или в бойцовых ямах, где он забрал себе свободу, раскроив камнем голову сотого противника. Или на одной из бесчисленных войн, где он был потом. Это неважно. К его удивлению, обыск принес свои результаты, вокруг бедра одного из сулджуков была обмотана длинная серебряная цепочка. Придирчиво рассмотрев ее и взвесив в руке, он решил, что серебра в ней по крайней мере на д. жину серебряков, или пару сотен сотню местных «чешуек».

«Повезло. Боги благоволят сильным»

Шама улыбнулся, но переведя взгляд на лежащее пред ним тело нахмурился, предсмертная агония исказила черты лицо его противника, придав им донельзя насмешливое и глумливое выражение, а глаза залитые лунным светом казалось неотрывно смотрели прямо на него. Безбородый пинком перевернул труп лицом вниз и отойдя на пару шагов, начал рвать цепь на куски и ссыпать их в кошель.

— Сегодня моя судьба была стать чуть богаче, а ваша умереть, у вас был выбор, а у меня его не было. — Проворчал он себе под нос и покосился на стоящий в шаге от него, приставленный к стене клинок. На мече не было крови. Этот клинок был с ним уже больше года, он побывал с ним в двух больших сражениях, и по крайней мере в дюжине мелких стычек, но на нем никогда не оставалось ни следа крови, не появлялось сколов и царапин, и никогда не проступала ржавчина. Великолепная сталь. Совершенное оружие. Пусть слабаки спорят до хрипоты, что такой тяжелый клинок неудобен в битве, а его место либо на стене, в качестве украшения, либо на помосте в руках палача, пусть тонкокостные южане брезгливо морщат носы от его «дикарского» вида, но оружие его еще ни разу не подвело. Это было справедливо. Так же как и четыре мертвых тела в переулке.

«А я заслужил хоть немного справедливости»

У них хотя бы был выбор. У других всегда был выбор. Гребаные везунчики. У него его никогда не было.

Мама беги! Горящие избы расцвечивают, ночь в красный и желтый. Мама беги! Один из нападавших, крепкий, тяжеловооруженный воин, небрежно отмахивается от рослого не по годам мальчишки мечом. Но тот оказывается слишком быстр и ловок, ныряет под покрытый кровью клинок и вбивает под шлем дружинника длинный нож, тот, которым в одале режут овец. Удивленно хрюкнув, налетчик оседает на землю. Из его шеи на руки и лицо мальчишки льется целый фонтан крови. А потом к нему подскакивает еще один воин и мир прежде чем погрузится во тьму расцветает затмившей небо радугой болью.

До скрежета стиснув зубы, Шама зажмурился и замотал головой в попытке прогнать непрошенное воспоминание. И не заметил на мгновение закрывшую лунный свет тень. В воздухе коротко свистнуло, и мир вокруг великана покачнулся и закружился. А потом погрузился во тьму.

Гретта очнулась от того, что в рот ей льется что-то теплое и склизкое. От отвратительного вкуса жирного, сладковатого козьего молока и еще чего-то горького, терпкого, отдающего гнилью и землей, перехватило дыхание, а глаза чуть не выскочили из орбит. Еще не понимающая, что происходит, наемница замахала руками, попыталась отвернуть голову и сжать челюсти, но ее тело не сдвинулось ни на дюйм, а зубы беспомощно заскрежетали по чему-то твердому. Выпучив глаза Гретта, закашлявшись, забилась в плотно притягивающих ее к кровати ремнях.

— Лежи. Дыши. Спокойно. Пей. Лекарство. — Раздавшийся над ее ухом скрипучий голос заставил гармандку вздрогнуть и испуганно замереть. Воронка гулко чавкнув излила ей в горло остатки отвратительного, тошнотворного содержимого и выскользнула изо рта. Желудок женщины тут же рванулся к горлу, но ее рот и нос уже плотно обхватила широкая, морщинистая и жесткая как подметка старого сапога, ладонь.

— Нет. Нельзя. Лекарство. — В поле зрения наемницы появилось изборожденное морщинами суровое старушечье лицо. Некоторое время наемница разглядывала свою пленительницу. Северянка. Несомненно, это была северянка. Самая старая из тех, кого она когда либо видела. Иссеченная глубокими каньонами морщин, кратерами застарелых оспин, и разнополосицей пигментных пятен, кожа обвисла на когда-то могучих руках, широкие плечи были сгорблены, торчащие сквозь заляпанную пятнами жира и засохшего пота рубаху ключицы казалось вот-вот проткнут, небеленую, повидавшую, судя по всему не меньше владелицы, ткань. Гретта без труда различала движение острых, выгнутых горбом, лопаток, на изогнутой, словно у птицы-падальщика, шее и под подбородком колыхались складки, будто отставшего от костей черепа кожи.

— Хорошо. — Некоторое время еще подержав ладонь на лице наемницы старуха с подчеркнуто неодобрительным видом оглядела ее с ног до головы и сердито покачав головой убрала руку. — Слабая. Еще. Плохо. Ничего. Грибы вылечат. — Заключила она и принялась заталкивать воронку и небольшой бурдюк в остро пахнущий козами мешок. — Еда. Позднее. — Северный акцент незнакомки был настолько силен, что Гретта с трудом ее понимала. К тому же ее тело неожиданно начало нестерпимо чесаться. Нет, не снаружи, то, что происходило с ее кожей еще можно было терпеть. Чесалось внутри. Глубоко внутри. Ощущение было такое, будто в ее костях поселились тысячи муравьев и сейчас они исследовали каждый уголок ее тела. Трогали усиками, царапали острыми лапками, кусали и тянули ее плоть в разные стороны. Ощущение все нарастало и Гретта замычав от ужаса забилась в своих путах.

— Терпи. — Положив ладонь на грудь кантонки, старуха с неожиданной силой прижала ее к кровати и принялась поправлять застежки притягивающих ее руки, ноги, голову и тело, к тюфяку, ремней. — Шевелить. Нельзя. Лекарство. Должно. Работать. Должна. Быть. Готовой.

Готовой к чему? Где я, мать его? Кто ты такая!?

— Где я? — Промычала Альтдофф и заморгав слезящимися глазами тихонечко подвывая сжала кулаки с такой силой, что затрещали суставы. Память постепенно восстанавливалась. Воспоминания медленно ворочались где-то в глубине черепа, сонными рыбинами и всплывая из темноты забвения пучили мертвые глаза и скалили усеянные зубами пасти. Проваленное задание на запугивание селян и поимку колдуна в Дуденцах, огромная северянка с оборванцем барончиком, потеря отряда, бегство, заказ на перевозку крупной партии чертовых рожек и бес-травы, услышанные не предназначающиеся для ее ушей слова, страх, просто море страха. Погоня. Попытка ее убийства. Еще одно покушение. Бегство в холмы, встреча с безумным стариком-северянином, дни боли, унижений и снова боли, Опять эта бесова северянка и успевший где-то лишится глаза молокосос. Облегчение при виде отряда паладинов, надежда подороже продать информацию церковникам, сухой щелчок арбалета и острая боль в груди, а потом долгие часы, дни, недели, годы пьющей из ставшего таким беспомощным и бесполезным тела, последние силы, туманящей разум мути. Гретта зажмурилась. Она в плену. Несомненно. Но куда эти придурки ее приволокли пока она была в беспамятстве? Где она? Приоткрыв глаза наемница снова оглядела старуху, перевела взгляд на бревенчатый, несущей на себе следы не слишком бережно сметенной с него сажи, потолок, собранные из плотно подогнанного бруса, украшенные безвкусными росписями стены, и невольно сжала челюсти. Это место не похоже на подворье медикусов, или дом лекаря. Это не походило на монастырь, гостеприимный дом, или фортецию конгрегации. Скорее, на какой-то гребаный одаль дикарей-северян. Что же. Похоже, она попала из одной переделки в другую. И все что оставалось теперь это изворачиваться и выживать. Впрочем, как и всегда. Ничего нового.