— Яков, как ты себя чувствуешь? — говорит Зак.

— О, Яков, ты нас так напугал, — говорит Тео, перебегая на другую сторону кровати и хватая меня за руку.

— С ним все в порядке, молодые люди, успокойтесь, — говорит мистер Блэквуд, качая головой. — Дайте человеку немного пространства.

Захара берет мои щеки в свои руки и сжимает их, прижимаясь лбом к моему. — Ты дал мне обещание, помнишь? Ты не сможешь умереть, пока я не разрешу тебе.

— Я не умер, — говорю я ей.

Но если бы я умер, и если бы мне каким-то образом удалось попасть на небеса, это выглядело бы примерно так.

— Я не думаю, что ты должна решать, когда Кав умрет, — говорит Закари своей сестре. — Похоже, это должен решать он сам, нет? В этом вся суть свободы воли.

— Философии не место в больничной палате, — говорит Захара.

— А мне кажется, что именно там ей и место, — пробормотал Захара.

Он садится на край моей кровати, его рука находит руку Тео, даже не глядя, и он улыбается мне. — Как твоя рука?

Я опускаю взгляд. Я даже не заметил, что моя правая рука в повязке, обмотанной по всей длине и прижатой к груди. Я пытаюсь пожать плечами, но новая волна боли прокатывается по мне, заставляя вздрогнуть.

— Уже лучше, приятель.

— Похоже на то, да. — Он сглатывает и прочищает горло. — Мне жаль, что меня не было рядом, чтобы помочь.

— Мне тоже жаль, — шепчет Захара.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее, чтобы сказать ей, чтобы сказать им обоим, ангельским братьям и сестрам Блэквуд, что у них нет причин извиняться. Но когда я смотрю на Захару, сидящую в кресле, то вижу только повязку, обернутую вокруг ее шеи, синяки на ее лице, сияющие пурпурным и красным, порез на брови.

— Что случилось? — Мой голос звучит хрипло. — Твоя шея. Лицо. Черт. Что случилось…

— Все в порядке, — говорит она. Я протягиваю руку, чтобы отодвинуть свободные пряди ее волос, осмотреть шею, лицо. Она берет мою руку в свою. — Яков. Я клянусь. Со мной все в порядке.

— Он вернулся? Этот ублюдок Маттнер?

— Нет, нет, не Эрик… Боже, я не думаю, что когда-нибудь увижу Эрика снова после…

— Что случилось с Эриком? — спросил Зак, широко раскрыв глаза.

— Я ненавижу этого человека, — пробормотал Тео. — Надеюсь, он получил по заслугам.

Я пытаюсь прервать их. — Тогда кто…

— Преследователем моей дочери был профессор Иен Стерлинг. — Лорд Блэквуд заговорил. Его голос, серьезный, рокочущий и полный власти, заставляет всех в комнате замолчать. — Профессор Университета Святого Иуды. Вернее, бывший профессор. Этот человек больше никогда не будет работать до конца своей жизни, большую часть которой я сделаю все, что в моих силах, чтобы он провел за решеткой.

— Преподаватель в твоем университете? — спрашиваю я, чувствуя, как в груди все переворачивается.

Но вслух я не говорю: — Опять?

И почему это все время происходит с тобой?

И мне так жаль, что я не смог уберечь тебя.

— Я не виновата, — шепчет Захара, внезапно сжимаясь в комок.

Все бросаются вперед в хаосе протестов.

— Зи, конечно, ты не виновата.

— Не верь этому ни на секунду.

— Этот человек — хищник, ты не виновата в его поступках.

Но глаза Захары устремлены на меня и только на меня. Вздрогнув, я перешагиваю через нее, обхватываю ее за плечи и прижимаю к себе.

— Я знаю, — шепчу я ей в волосы. — Я знаю.

Она зарывается лицом в мою шею. Крошечные конвульсии сотрясают ее плечи. Она плачет всем телом, но не издает ни звука.

— Пойдем выпьем еще кофе, — говорит Тео, крепко беря руку Зака в свою. — Мы скоро вернемся. Калеб?

Лорд Блэквуд торжественно кивает. Я ловлю его взгляд, когда он открывает дверь, чтобы Тео и Зак могли пройти. Какое-то мгновение мы смотрим друг на друга, а затем он кивает мне.

Это самый незначительный жест, но он словно говорит: — Береги ее.

Я киваю в ответ.

Буду. Всегда.

Когда мы остаемся одни, и Захара перестает плакать, а я вытираю ее слезы уголком своего одеяла, она рассказывает мне обо всем.

Не только о Стерлинге, о встрече в его офисе, о том, как он оказался в ее квартире, как она отбивалась от него. Она рассказывает мне и обо всем остальном. Она рассказывает мне о ноже и о том, как он помог ей почувствовать себя в безопасности, о своей влюбленности в Стерлинга и о том, что ей просто хотелось, чтобы кто-то увидел ее такой, какая она есть. О мужчинах, с которыми она встречалась, и о том, что они заставляли ее чувствовать, и она рассказывает мне о Маттнере и о том, как он разбил ей сердце и сломал ее.

А потом она трепетно вздохнула и рассказала мне о других вещах — о старых, более глубоких ранах. О ее учителе в Святой Агнессы и друге семьи ее родителей. О своем отце и о том, как она думала, что он не может любить ее после всего, что случилось.

— Я не думала, что он может меня любить, — говорит она мне прерывающимся голосом. — Я не думала, что кто-то может меня полюбить.

— А что можно не любить? — спрашиваю я.

— Знаешь что? — Она наклоняется вперед и шепчет, как секрет, как постыдное признание. — Я такая колючая.

Даже это слово звучит красиво в ее устах. Я провожу пальцем по синяку, размазанному по ее щеке, и жалею, что не могу стереть его.

— Но мне нравятся твои шипы. А розы без шипов слабее. Они быстрее умирают.

— Ты просто так говоришь, — говорит она с надрывным смехом.

— Нет. Это правда. Посмотри.

— Ты теперь ботаник?

— Приходится. Моя девочка любит растения.

И после этого она спрашивает меня о том, что со мной случилось, и я рассказываю ей.

И поскольку она рассказала мне все, каждую гадкую, болезненную мелочь, я делаю то же самое. О Ялинке, о кровавой луне и черном озере. О моей смерти, живущей в моей груди, и о Лене с ее набором акварелей. О маме и отце, обо всем, что со мной произошло.

Горло сжимается, дыхание становится тяжелым и затрудненным. Я рассказываю ей все остальное. Про Пашина и все те ужасные грязные вещи, которые я делал, чтобы получить от него информацию. Мой отец попросил меня убить журналистов, я обратился за помощью к Луке, бросил ему девушку Виллоу в обмен на мою сестру.

А потом, потому что у меня нет выбора и потому что так будет больнее, я рассказываю ей о Лене. Как она умерла, когда ей было десять, как я не смог ее спасти и как она так и не получила новый набор акварели. Я рассказываю ей о своем отце, и об Антоне, и о том, что случилось в таунхаусе в Белгравии.

Когда я заканчиваю, она уже плачет, плачет в абсолютной тишине, из ее карих глаз катятся огромные слезы. Она целует меня в губы, мягко и отчаянно, ее губы влажные и соленые. Я целую ее в ответ, запутываю пальцы в ее волосах и вдыхаю ее сладкий запах.

— Мне так жаль, — говорит она. — Мне так жаль, что все это случилось с тобой. И я была так жестока. Я была так жестока с тобой, и за это я никогда не смогу себя простить.

— Да, ты была колючей и царапала меня. Ты сильно царапалась, Колючка, но ты никогда не делала мне больно. — Я провожу большим пальцем по ее губам, вытирая слезы. — Я не думаю, что ты даже хотела сделать мне больно. Наверное, потому что ты меня любишь или что-то в этом роде.

— Конечно, я люблю тебя! — говорит она, отстраняясь, и яростно хмурится. Решимость горит в ее глазах, как маяк, созывающий армию. — Я люблю тебя так сильно, что мне хочется запереть тебя в своем сердце и оставить там навсегда. Я люблю тебя, Яков Кавинск. Прости, что я всегда была слишком гордой, чтобы признать это. Я готова на все ради тебя.

— Тебе не нужно ничего для меня делать. Вообще ничего. — Я колеблюсь, прикусываю губу. — Может быть, что-то одно.

— Назови это.

— В какой-то момент Зак вернется и спросит, закончил ли я читать эту книгу про Платона. Я скажу ему, что да. Ты меня поддержишь?