Развернувшись, он быстро зашагал ней. Подойдя к матери Утты, однорукий офицер, неожиданно отбросив только что вытертое им лезвие, сиротливо звякнушее по столешнице, в сторону. прямо в лужу начавшей уже подсыхать крови.

Питекантроп в военной форме взял своей единственной обезьяньей рукой привязанную к креслу женщину за щеку. Потом, больно, до слез, рванул кудри. Ладонь, густо заляпанная ещё теплой, но уже подстывающей и липкой как крахмальный раствор кровью, возила по её лицу как некая кисть - бывшим доселе чистыми щекам, лбу.

Сжав её волю как орех, между большим и указательным пальцем, он не давал несчастной матери, на глазах у которой зарубили дочь, заплакать.

А потом поцеловал. Женщина иногда представляла как её насилуют - и в первые послевоенные годы эти плохие сны могли обернутся явью. В этих кошмарах её тоже целовали. Грубые обветренные губы терзали её рот будто имелся ещё один, ранее неизвестный в Европе, способ лишить девушку девственности. Это было так же больно, как руки мнущие её груди и тяжёлый белый кулак, ударяющий, в ещё не заживший после рождения последней дочери, живот. Но, по крайней мере, у них были губы.

А сейчас будто бы её, положили в тесный снарядный ящик - такие использовали заместо гробов, - и сверху, не замечая, что она ещё жива, грохнули сухие, обтянутые кожей гнилые кости, движения в которых порождали иногда касавшиеся её кожи, ползающие по наваленному на неё, обглоданному костяку, холодные от покрывающей их слизи, трупные черви.

И застегнув замки, понесли.

Она хотела бы рваться и метаться, отбросить от себя жуткого любовника - но доски впивались в локти и ладони, не давая сделать ни единого движения. А шевеления головой приводили только к тому, что она плотнее прижималась к сохранившему остатки кожи и черного мяса черепу. И не возможно было разобрать - то ли она целовала лишенные плоти, бесчувственные челюсти, то ли мертвец лобзал её своими стучащими от каждого шага, от каждой неровно каждый неровности на дороге зубами. Настолько страстно было это изъявление чувств.

-Сладкая, - произнес, дав наконец испуганной до такой степени,что огонек горя, на мгновение, притух, немке, вдохнуть, наконец, воздуха. Сам он дышал всё так же ровно, -Сладкая.

Я не понимаю, -произнесла женщина, наконец, обретя дар слова, - Я не понимаю ничего из того, что вы говорите. Слышите! Вы! Не понимаю! Ни ! СЛова!

Глухо прозвенело тяжёлое бронзовое лезвие о поверхность обеденного стола, вокруг которого собралась семья. Привязанная к стульям.

Всё ты понимаешь, - ответил Тампест, всё так же, по- английски. Его совершенно не заботило, что они с хозяйкой квартиры, захваченной им с налёта, говорят на разных языках, - Всё. Абсолютно.

Кровь, стекавшая с жёлтого металла, собиралась в черную лужу на лакированном дереве.

Он быстро наклонился поцеловал её в сухую щеку.

Мать вскрикнула - и, дёрнувшись, попыталась высвободить руку, чтобы прижать её к ране. На самом деле, это только казалось поцелуем. Мужчина, своими на диво острыми и сильными зубами прокусил ей кожу до крови -откусив и проглотив кусочек её тела.

Будешь дальше их подначивать - сказал он аккуратно утирая, губы платком и убирая его в карман, - Слетят головы оставшихся. Рты на замок, что вам не понятного, дуры?

Подул странный ветер. Тем более странный, что окна в их квартирке господин офицер закрыл.

Мать впустила господина офицера - потому что… Потому что… Потому что он военный! Не пьяный! И не солдат! От него странно пахло горячей нефтью - как от свежеуложенного асфальта, но он - английский господин!

Почему они сидели привязанные? Потому что их, в начале, было четыре. А теперь осталось две.

Когда он вошёл, заплакала маленькая Улла, лёжа на пелёнках, сжимая розовые кулачонки. Мама хотела посмотреть -не развелась ли у неё там сырость или взять девочку на руки, но их странный гость успел первый. Плач испугавшейся вошедшего Уллы в колыбельке замолк так быстро,что они даже не успели понять - что это за сухие красные ягодки брусники рассыпались по маминым подушкам и теплому одеяльцу - и почему тихо садятся, опускаясь на пол, на перин, и на пухленькое, в накрахмаленном и чистеньком чепчике, личико их сестры, вспугнутые резким движением перья из разрубленной подушки.

Если дети были уверены, что страшный незнакомец, что стоит, смотрит на них, наклонив голову и положивши единственную ладонь на рукоять своей огромной косы из золотого металла,оказался здесь из-за Матери, то сама Мать была уверена, что ей послан Богом. Неужели( крупные капли плавленного хрусталя, обжигающие и солёные катились по щекам), она их любила недостаточно?

Небеса над Германией серы - будто посыпанные промокшей, холодной золой. Оттуда дуют холодные ветры. Такие сильные - будто вращаются сразу сотни винтов многоглазых страшных “Ланкастеров”. С небес, глядят ангелы в полированный хрусталь установленного бомбового прицела, установленного рядом с бомболюком огромного как город “Ланкастера” - чьи медленно вращающиеся винты, масляно блестящие свете сразу двух лун, похожи на дорожку света на глади ночного озера..

Ангелы крутят маховики бомбового прицела из высокопрочной полированной стали с нанесенными черными цифрами сноса, курса и ветра и в сдвигающихся пересекающихся прицельных кольцах, сжимающих и рассекающих, начинают истекать кровью грешные души.

Летящие на “Ланкастере” огненные ангелы видят - Мать прижила их не в браке и не от любви.

Утта - от американского солдата, пойманная в подворотне. За банку кофе. Так давно,что успела вырасти.

Улла - за американские доллары. От моряка. Слишком долго и слишком неосторожно, лишенный женской ласки зверь тушил огненную похоть в её влажном и мягком нутре. Ей было больно, её рвало на части словно железным стержнем - она даже слышала шипение раскалённого металла. Но даже когда на обожженную плоть выплеснулось что-то похожее на расплавленный свинцовый припой, которым ещё сотни две назад вполне могли бы залить ей… Если бы признали ведьмой, понёсшей от инкуба, конечно.

Даже когда ядовитый,отравляющий мозг металл лился внутрь неё - она не заплакала. И даже донесла в себе, сжимая в кулаке чёртовы серые бумажки..

Но она всех любила, их всех! Она могла бы вытравить, но ведь оставила же…

Мать глотала солёные капли, лившиеся ей в рот.

Но божий ангел в форме британского офицера - с помощью тончайших волн бомбового радиоприцела, - легко проникал в мысли немки. Он помнил, как мать ловила себя на мысли, что бы их лучше не было. Что лучше бы они не рождались…

Как даже позволяла старшим сёстрам бить Утту, слишком поздно вмешивалась в детские ссоры…

Щелкнула бензиновая зажигалка

Как загипнотизированные все смотрели на блюдечко в которое падали капли прозрачного расплавленного воска. В ещё не застывшую лужицу корявая рука черного властного человека поставила и утвердила желтую свечу с праздничной рождественской картинкой - найденную им, видимо, в одном из шкафов.

Мы все замёрзли, - сказал Тампест им по-английски, которого никто кроме него не понимал, - Сидите, мои милые леди. И ни в коем случае не вставайте. Я поставлю чай…