Брошенный на обочине разбитого шоссе огромный транспортный дрон напоминал поверженного стального динозавра. Его массивный корпус, весом в тысячи тонн, был буквально вморожен в асфальт. Ледяной панцирь оплел механические конечности, блокируя шарниры.

Из приоткрытого брюха торчали ноги двух рабочих в потёртых комбинезонах, пытавшихся расковырять запершие махину ледяные оковы. Раздавался мерный лязг ударов отбойных молотков по стали и глухие ругательства.

– Да чтоб тебя! Весь чёртов двигатель в льду! – выкрикнул Ваня, один из рабочих, наконец выбираясь из недр дрона и с облегчением выпрямляя затёкшую спину. – Системы контроля напрочь отказали! Чуть не отморозил себе всё, что можно. Как в западне оказались.

– А я говорил, что стоило подождать хоть немного тепла, – проворчал Костя, его напарник, примостившись на гусенице, чтобы передохнуть. – Эти проклятые климатические качели доконают нас раньше срока. Позавчера знобило от сорокаградусной жары, вчера целый день ливень хлестал, норовя смыть все дороги, а сегодня зима пришла. Белым-бело кругом – ни черта не видать дальше собственного носа.

Ваня хмуро оглядел заснеженные развалины вокруг – остовы когда-то оживленной трассы, здесь и там торчащие обломки машин, припорошенные снегом бетонные плиты. Серое затянутое облаками небо давило низко над землей, обещая новую порцию снегопада.

– Транспортный график надо соблюдать, знаешь ли! – буркнул Ваня. – За каждый час простоя компания штрафует нас на полторы тысячи кредитов. Кому нужна эта промёрзшая Антарктика, не пойму. Лишь бы ресурсов побольше выгрести. Будто на своей-то территории для стройки нефтяных вышек мало места...

Костя крякнул с усмешкой и полез за спрятанной под курткой фляжкой.

– Не береди старые раны, а то я опять вспомню, какой красавицей была наша столица, пока не сожрали её эти металлические монстры...

Они ещё некоторое время поворчали, греясь терпким самодельным самогоном и вспоминая прошлое, а потом снова принялись расчищать огромное брюхо дрона от льда – иначе им не удастся запустить механизмы и продолжить транспортировку столь ценных ныне масс разрушенной территории их родной страны в далекую мегакорпорацию, строящую себе новые небоскребы из чужих костей.

– Ты боишься бури, наверное? Ничего! Я рядом. Мы со всем справимся, правда? Иначе и быть не может!

"Твоя белёсость – всего лишь ещё один цвет, а не знак превосходства. Похож ты на меня, уродец, похож. Лишенный всякого чувства, кроме основного. Обрубок. Изгой самого себя".

По мере того, как белый юноша приближался, напряжение в воздухе усиливалось. Казалось, вся гравитация места собирается вокруг этой новой для здешнего поля фигуры. Может, именно в новизне крылась причина? Или в здоровом токе сил, ступившем на эту забытую землю? Отростки на голове Существа потянулись уже не вниз, а вперёд.

Как наэлектризованные. Как нейронные окончания.

Человек проговорил что-то ещё своим глупым улыбчивым ртом, но Повешенный уже не слушал, ибо новая гравитация потянула его с мощной силой, той самой, которую он не мог найти в своём запасе воли и желания жить – с такой силой, что запутанный в расщепленной ветке хвост высвободился. Существо скользнуло на землю и стремительно, как только могло, кинулось на своего избавителя.

Повешенный спешил – но, странно, человек даже не попытался бежать.

"Посмотрим, каков ты на вкус, расчеловеченный белый выродок!" – восторжествовал Повешенный, всеми присосками лап вцепляясь в тело перед собой. Он взобрался на добычу одним скользким рывком, как на ствол или торчащий из воды камень. Человек покачнулся под весом иссиня-липкого тела, но не упал.

Отростки поползли в уязвимые ноздри, глаза и уши. Существо пульсировало от предвкушения. Закрепившись, оно вытянулось, зазмеилось тонко и целиком ринулось прямо в усмехающийся рот.

Влага гортани манила его слишком сильно, слишком поздно Повешенный осознал, что улыбка в последний момент стала шире. Слишком поздно – когда, заглатывая и растворяя кислотами мягкий язык, он нашёл на нём вкус последних слов:

– Тебе моё, Повешенный. Мне – твоё.

Слишком поздно, чтобы разочароваться или испугаться потери свободы, ибо все прочие слова этого пришельца уже вошли в голодного Повешенного, как новая кровь. Теперь он знал всё.

Зачем пришёл этот выродок, чего боялся и желал, каким образом укрепил улыбку на своем лице. Как позволил себе раскинуть объятья для перевернутой твари. Для чего ему свободная одежда.

А главное – путь, по которому можно вернуться.

То, чем стали оба, откинуло с лица иссиня-липкие пряди. Бывшая блуза оттянула рукава почти до земли, получив новую материю. Накидка раздвоилась, сползла на грудь.

– Теперь можно записывать во много раз больше, – довольно сказал этот новый, осмотрев себя. Тут же он начертал эту мысль несколькими знаками – прямо ногтем, чернильным и заостренным, на развороте многослойного рукава. Затем он повернулся и скользнул к воде.

– Как меня будут звать-величать? – спросил он себя.

Ручей весело блестел под огненными сполохами, заволокшими половину неба. Вода бежала быстро и свободно из одной дали в другую. Новый удовлетворено кивнул своим мыслям и нырнул в поток.

– Имя тоже стрёмное, – продолжал придираться Флёйк. – Что-то мне подсказывает, что оно похоже на выдумку диванного философа, который не знает, как назвать персонажа для своего аллегорического эссе. Давай я тебя буду звать Весельчак, ну или Пофигист.

Аллегро покопался в кармане и наугад вытащил фигурку.

– Ну смотри, – он повертел фигуркой в воздухе, – вот такого можешь называть подобными односложными кличками. Если бы у меня было мозгов, как у игрушки, то подошло бы, вот только такая конфигурация означала бы, что у нас огромные проблемы. Вырождение, так сказать.

– Ну тогда Трикстер, допустим!

– Пошло, – поморщился Аллегро. – Просто роль, функция. Одним голым архетипом быть позорно, это слабость, потому я всегда был несколько против слишком глубокого погружения в термины мозгоправов, вот уж из чего культ делать нельзя... Нет уж, я – то, что я есть, и набивать карманы буду всем, что мне подходит. Как бы неприятно ни смотрелся – тебе придётся привыкать. Посуди сам, характеристика очень точная, а следовательно – удачно само имя.

Флёйк отвернулся и через некоторое время заговорил снова:

– Да уж, вырождение... Видел бы ты своё лицо, с трудом похож на человека. Откуда вы лезете, хотел бы я знать? В свое время тут было относительно пусто.

Аллегро навострился.

– У меня была комната, а в ней рояль, – продолжал Флёйк. – Душная, конечно, а по полу носились комья пыли, но зато из окна можно было глядеть на яблони, они цвели. Только я никогда не мог открыть окно, даже не понимал, что его держит задвижка... Я играл этюды, а Флора, как я теперь понимаю, приходила из сада послушать через стекло. Я не видел её, но замечал силуэт. Казалось, за мной всегда кто-то присматривает.... – Флёйк мечтательно вздохнул. – А теперь Тео на крышке того рояля в пять нафиг слоев раскладывает свои чертежи, карты и чем он там ещё упарывается. Скажи, вот ты шаришь вроде? Какого хрена он там ищет?

– Да то же, что и все, наверное. Только он не ищет в прямом смысле слова. Он делает то же, что я, но на собственный лад: изображает всё, что уже знает, и надеется на возникновение новых зон прямо на пергаменте. Синтез, иными словами. Иногда получается. Самый простой пример – это, представь, несколько уже известных зон выстраиваешь на карте так, чтобы похожие контуры оказались рядом. Вуаля, теперь всё остальное пространство – твоя терра инкогнита – получает очертания...

– Нет и не может быть никаких карт, – перебил Флёйк и с размаху надел фуражку. – Седлаешь мотоцикл и херачишь вперёд, или куда заведут дороги. Ну и смотришь, что тебе откроется... Хотя нет, – добавил он уныло, – забудь. Такие заходы оставили мне только груду металла.