Может быть, ему просто кажется. Сегодня весь день какой-то… немного странный, вот и кажется. Мама устала с дороги, а папе больно, и нет никакой грозы.

Перед папой приходится повторить выступление заново: про серёжки и всё остальное. Набор вопросов теперь немного другой. Энис старается следовать прежним версиям, хоть мама и ушла на кухню. Вдруг они станут обсуждать между собой потом? Воображаемой дружбе с воображаемым аристократом Фелисом папа, в отличие от мамы, не радуется. Ворчит, как обычно, что от подобных связей одни проблемы и уж лучше держаться подальше. Если б мама не вышла, они, возможно, опять бы поцапались.

После спешного отъезда из Тарис папа любит сетовать на аристократов и их непостоянное расположение. Гораздо лучше, говорит, играть для народа. Мама говорит, его игра для народа их вовсе не кормит, а ещё то и дело приносит тумаки. И игрой для народа не похвастаешь в приличном обществе. Дальше они обычно ещё много всего говорят, и папа стойко держится своего. Но Энис помнит ту затаённую гордость, с какой он рассказывал о выступлениях во дворцах Тарис. Иногда он говорил и о Райсории, но мало. Кажется, там у него складывалось хуже. В Райсории цитристов куда больше, чем в Тарис или Темпете.

Да, будь тут мама, усталая с дороги, раздражённая рыночной суетой и расстроенная песнями, которые играл Энис, она, наверное, вступила бы в спор. И это была бы та гроза, которую Энис предчувствовал. Но она обошла стороной.

Вот и отлично.

Папа расспрашивает не так долго и тщательно, и очень скоро они приходят наконец к тому, что Энис так оттягивал: игре на цитре. Он нарочно медлит, копаясь в сумке, в надежде выиграть время ещё и ужином, который мама вот-вот должна принести. Не хочется играть для папы сегодня. Лучше завтра, на свежую голову. Пока все рады, что он приехал, и всё так хорошо, а потом, потом папа наверняка останется им недоволен…

– Ну что ты там копаешься?

– Я сейчас, сейчас!

Папа подходит ближе, то ли чтоб поторопить, то ли просто слоняясь по комнате. Наклоняется к кукле, потерявшей убежище из брошенной сумки, поднимает и вертит в руках. Энис невольно напрягается, ожидая колкостей, и оттого возится ещё медленней, хоть цитра после игры в телеге и лежит почти на самом верху. Энис нарочно сделал мудрёный узел из шнурков. Подсмотрел его в какой-то книжке Фирмина про мореплавателей и выучил, просто из любопытства и ещё немного надеясь, что так никто не сможет залезть в его вещи. Впрочем, с Арно и его прихлебателей сталось бы просто вспороть сумку чем-нибудь.

Наконец – очень удачно на взгляд Эниса – входит мама с тарелками. От каши в них подозрительно пахнет горелым, но Энис пока утешает себя, что этот запах приелся на общей кухне – только и всего.

– А что же, у Перрина не было целой куклы? Или пожалел? Практично: вроде как подарок, а вроде как и от хозяйства не убудет.

– Прекрати. – Мама, не оборачиваясь, ставит тарелки на стол. – Он вообще не обязан был что-то дарить. Отдал, потому что не нужно – ну и пусть.

Нет, всё-таки не показалось. Всё-таки, хоть Энис и не видел маму с папой без малого год, чутьё у него всё ещё работает отлично. Попал домой посередь затяжной, многодневной ссоры – вот ведь повезло.

– Удивительно это от тебя слышать. Хорошо помню, как ты раньше чуралась вещей с чужого плеча.

– Не сравнивай! И раньше мой муж был в состоянии купить новые!

– Куда же делся этот славный малый?

Энис невольно пятится. Если встрянет – кто-то из них накричит на него, а другой использует это как повод сильней обвинить. Если б не близость ужина, Энис попытался бы незаметно уйти, но сейчас это так себе выход.

И зачем он только тянул? Взялся б сразу за цитру – и папа забыл бы про куклу! Почему Энис вечно делает всё не так?

– …Интересно, ты правда думаешь, что все эти его подарки – просто так?

– Окстись, он только недавно похоронил жену! В чём ты его подозреваешь?

– Похоронил – теперь свободен.

– Так ты будешь думать, если вдруг я умру? Сразу примешься искать новую? Ищи среди бродяжек, чтоб была рада любому углу и куску хлеба!

– Я не такой дурак, чтоб лезть в эту петлю второй раз.

– Лучше б ты думал так, когда вновь решаешь с кем-нибудь сцепиться!

Спина упирается в стену – пятиться больше некуда. Но почему-то это немного успокаивает. Чувствуя лопатками медленно согревающиеся доски, Энис чуть больше ощущает, что он есть. Хоть мама с папой вечно спорят так, будто его нет рядом. Будто он исчезает вдруг.

Это противоречие: желание уйти подальше, чтоб не попасть под горячую руку, и одновременно желание быть хоть немного замеченным, – сбивает с толку и почему-то окончательно выматывает. Теперь Энис самого себя чувствует тем самым мешком, из которого высыпался песок.

Только когда во рту появляется противный привкус, Энис понимает, что снова кусает губы.

Он не хочет смотреть на искажённые злостью лица – у мамы оно наверняка с оттенком оскорблённой гордости, у папы – насмешки, – поэтому бездумно пялится на куклу в папиных руках. На какой-то крохотный момент кажется, что сейчас он бросит её об пол. Энис не вслушивается, что папа говорит при этом, только невольно задерживает дыхание в предчувствии звона и делает шаг вбок, чтоб не долетели осколки. Но вместо это папа небрежно и порывисто, будто с силой, ставит её на полку, немного косую и, сказать прямо, держащуюся на честном слове. Видимо, кукла мешала ему гневно махать руками.

Энис выдыхает.

Хотя, может, к лучшему было бы, если б эта злополучная кукла разбилась.

Зря он так подумал.

Старая деревяшка почти виновато хрустит, когда папа задевает её, и теряет последние силы. Маленькая вазочка с засохшим букетом цветов, старый подсвечник, мешочек сушёных трав и что-то ещё – всё мешается на полу в осколках. Папа отпрыгивает рассерженной шипящей кошкой, мама вскрикивает. На несколько мгновений воцаряется тишина.

– Я говорила, я говорила тебе приладить как следует эту дурацкую полку! Неужели так сложно? Неужели хотя бы это нельзя сделать нормально? – В крике мамин голос становится выше.

Энис тихонько садится на пол в углу, обняв сумку. У ног лежит кусочек кукольной головы. В капельке фиолетовой краски почему-то мерещится усталость и разочарование.

Всё ещё сильно пахнет горелой кашей, и Энис едва слышно вздыхает. Мама собирает осколки, не переставая браниться, и отгоняет пытающегося ей помочь папу. Сунуться тоже? Когда в прошлый раз Энис решил убрать разбитую тарелку, мама принялась причитать, чтоб папа немедленно вынес его из комнаты, пока Энис не порезал ноги. Хотя что ему будет? Он прекрасно видит осколки. А мама вечно режет пальцы.

Энис сжимает кулаки и запрокидывает голову, смотрит на потолок с разводами.

Раз у него нет знаков – с этим ничего не поделать. Придётся работать с тем, что есть – доставшимся кусочком папиных способностей к музыке. Фирмин порой говорит о том, какие пер-спек-ти-вы может открыть пансион, говорит, что некоторые из них, возможно, попадут во дворец или займут другие тёплые места под крылом знати. Если Энис постарается, сможет ли он обеспечить маме с папой хорошую жизнь? Где папе не придётся прилаживать полки, а маме – торговаться за плохонькую рубашку.

Во всяком случае, он должен попробовать.

Когда Энис засыпает – много позже, уже после каши и попыток разрушить напряжённое молчание в комнате – ему снится, что он бежит по лесу. Позади, нагоняя, хищно скалится широким ртом худой мужчина с ярмарки. Под ногами топко хлюпает, а каждый шаг выходит пружинистым и длинным. И, заглянув случайно в зеленоватую лужу среди поросших травой кочек, Энис вместо своего отражения видит в человечий рост жабу с пятнышком на груди.

За окном размытым бледно-розовым облаком цветёт слива, полностью закрывая собой пыльную серость улицы. На этом фоне профиль Амандин кажется особенно тонким и воздушным. Она похожа на лёгкую, поднимающуюся вверх мелодию, что-то в духе «Оды весне» Фарамонда Гверсийского. Для чистокровной темпетки и дочери плотника у Амандин очень уж утончённые черты. Обычно так бывает либо при смеси крови с тарисцами или райсорийцами, либо при появлении в роду каких-нибудь блудных аристократов. В случае Амандин Фирмин склоняется ко второму – очень светлые, льняные волосы дают мало простора для догадок. В смешении эта часть темпетской крови зачастую теряется. Полукровки немилосердно отмечены примесью рыжего или более тёмным тоном.