Ещё мать Нарсиса много, хоть и грубовато, шутила, открыто негодовала и смеялась. И ни разу, ни единого на памяти Эниса разу не поморщилась тем особым образом, что отлично выходит у мамы.

Впрочем, неважно. Зато мама красивая – красивей всех на свете! – и изящная, словно, словно...

Энис невольно осматривается, не сумев сходу подобрать сравнение. Случайно встречается взглядом с подавальщицей, уже собирающейся отойти от стола. Успевает заметить непривычно светлый цвет глаз – в Тарис чаще увидишь карие.

Женщина хмурится, и Энис поспешно опускает голову. Его глаза слишком тёмные даже по тарисским меркам.

На всякий случай он кладёт на стол руки с закатанными по локоть рукавами.

Подавальщица не особенно их рассматривает. Уходит, кажется, быстрее, чем прежде. Случайность, или тоже чурается райсорийской крови? Здесь, в Темпете, её воспринимают острей. Мама говорит, из-за войны, прошедшей с десяток лет назад.

Ещё мама говорит, что лучше б они переехали в Гверс. А папа – что лучше быть чужаком в Темпете, чем рабом в Гверс.

Наверное, и вправду так. Про Гверс в Тарис совсем нехорошие слухи ходили.

Энис карябает ногтем тёмное пятнышко на столе, потом, встрепенувшись, подвигает к себе одну из оставленных женщиной мисок. От неё кисловато пахнет тушёной капустой и луком. Вообще-то капусту Энис не слишком любит, но в обед они отделались лишь быстрым перекусом в дороге, и сейчас, кажется, сошла бы любая еда.

– Чуть тёплая... – негромко отмечает мама.

– Зато не сырая и не подгорелая, – поддевает папа.

Мама опять поджимает губы.

Когда-то давно, когда она была немногим старше Эниса, няня тайком учила её печь пироги и прочие вкусности. Выпечка маме даётся хорошо. А вот варить обычную еду няня её, видно, не выучила. Может, потому что мамины родители быстро «пресекли ненужное увлечение».

У Эниса, вообще-то, много причин не любить бабушку с дедушкой. Эта – не самая важная, но всё же весьма обидная, особенно за ужином.

Мешанину голосов разбавляют струнные переборы. Энис, оторвавшись от еды, с интересом оглядывается. С его места музыканта почти не видно – мешают чужие локти, плечи и спины. Но, кажется, это лютня заливается в его руках.

За год, прошедший с переезда, Энис выучил несколько темпетских баллад и совсем бегло – пару застольных песен. Прежде, в Тарис, больше внимания отвёл бы вторым – их сильнее любили в пабах, где выступал папа, а с ним и Энис порой. Но за последнее время всё свелось к подготовке к экзамену в пансион. А там, говорят, будут люди из высоких кругов, их едва ли порадуют кабацкие песни.

Та, что звучит сейчас, явно из них, хоть Энису и незнакома. Бойкая и разухабистая. Энис невольно поддерживает несложный мотив ногой о дощатый пол. К местной музыке он привык быстрей, чем к языку. Неудивительно: в последнее время он чаще сидит над цитрой, нежели выходит из дома и говорит с кем-то. Из-за этого нынешняя поездка даже стала желанным приключением. Особенно если не думать, что обратный путь родители, возможно, проделают уже без него.

– Ешь скорее, – подгоняет мама.

Наверняка торопится в комнату уйти.

Энис тихонько вздыхает и вновь утыкается в тарелку.

Еда и правда быстро остывает. Следовало бы расправиться с ней поскорее, но уж лучше сидеть здесь, не без труда разбирать обрывки чужих разговоров и слушать музыку, чем отправиться в скучную тишину комнаты, к переживаниям, наставлениям и предвкушению завтрашнего дня.

Было бы здорово, если б он вообще не настал.

Интересно, если Энис провалит экзамен, мама с папой будут очень ругаться? Наверняка да.

Нет, он не должен даже думать, что не поступит. Все так… надеются на него. Всем будет лучше, если Энис попадёт-таки в этот пансион. Так родителям станет проще, а ему… его ждёт большое будущее.

Энис снова вздыхает.

– Что, малой, не нравится еда? – окликает кто-то вроде бы добродушно.

Энис, вздрогнув, поднимает взгляд на сидящего неподалёку мужчину. Про таких говорят – широкая кость.

Мужчина улыбается, но в этой улыбке то ли взаправду есть, то ли лишь чудится что-то едкое, сводящее добродушие в фальшь. Энис едва удерживается, чтоб не передёрнуть плечами.

– Н-нет, – растерянно отзывается он, от неожиданности – на тарисский манер. Опомнившись, добавляет как может чётко и уже по-темпетски: – Нравится…

Судорожно вспоминает, должен ли сказать что-то ещё для большей вежливости.

– Как-то странно ты говоришь, – тянет мужчина.

– Мы из Тарис, – быстро вставляет мама. Изображает вежливую улыбку пару мгновений. Снова шикает на Эниса: – Доедай.

Он честно налегает на ложку. Мама с папой давно разделались со своими порциями.

– А чего глаза у мальчонки чёрные? – не отстаёт мужчина.

Он, должно быть, захмелел – слышно по голосу. Отсюда и говорливость.

– Карие, – поспешно поправляет мама, хотя это неправда. – Просто свет здесь такой.

Энис невольно оглядывается на папу. Под низко надвинутым капюшоном посторонним не должно быть видно ни чёрных коротко стриженных по местной моде волос, ни столь же тёмных глаз характерной формы. Разве что не по-мужски мягкую нижнюю часть лица – но это, не зная наверняка, можно списать на мнимую юность, папа ведь и не слишком высок. В лице Эниса райсорийские черты пока и вовсе не слишком приметны, хоть и твёрдо наметились.

Хотел бы Энис не иметь их. Взять всё только от мамы.

И не играть на цитре. Тогда ему не пришлось бы вообще ехать на этот экзамен.

Но нельзя так думать. Энис должен быть благодарен.

– Ты мне голову не дури, – внезапно злится мужчина после заминки. – Я что, не вижу, что ли? Чёрные, чёрные и совсем как у этих...

Следующие слова Энис понимает с трудом, то ли из-за своего плохого знания языка, то ли из-за косной речи темпетца. Но догадывается, что это что-то не очень вежливое про папиных родичей.

– Ну-ка...

Мужчина неожиданно быстро поднимается с места и тянет к Энису руку. Но, запнувшись о скамью, неловко опускается на неё, лишь зачерпнув пустоту в локте от лица.

Энис нервно оглядывается. Люди вокруг бросают на них взгляды, но не похоже, чтоб кто-то хотел вмешаться.

– Нам пора, – словно опомнившись, бросает мама и поднимается с места.

Фраза звучит слишком неловко для неё, а пальцы излишне сильно впиваются в плечо, когда мама тянет Эниса за собой.

Он едва успевает опустить ложку, но та всё равно переваливается через край миски, неопрятно падает на стол – в другое время мама непременно отругала б.

– С чего так резво? – неодобрительно пыхтит мужчина. – Будто я сделал чего. Или это тебе совесть не позволяет со мной за одним столом сидеть? После того, как ребёнка от черноглазого…

Энис и этого слова не знает, но тоже догадывается о значении.

Да что такого, что папа – райсориец? Почему кому-то из них должно быть стыдно за это? Папа даже не воевал! И почему все вечно попрекают Эниса чёрными глазами? Он их не выбирал.

Привычно колет обида.

Энис послушно соскальзывает со скамьи вслед за мамой, но, не удержавшись, всё же оборачивается, старается повторить обычный мамин осуждающий взгляд. Попытки уходят в молоко – темпетец уже не смотрит.

Энис мысленно повторяет одно из прочтённых недавно слов, за мгновение понимая, что не будет сейчас ничего хорошего.

Потому что папа уже поднялся на ноги, а темпетец словно нарочно подался вперёд, пытливо заглядывая под капюшон. И не может быть, чтоб он не разобрал папиного лица.

– Ну что, гнида, прочтёшь мои мысли, или мне тебе вслух повторить?

Вопреки тону, темпетец говорит всё это, довольно осклабившись, словно только и ждал. Да он, наверное, затем и прицепился с самого начала! Энис достаточно видел людей, что, напившись, ищут заводки, будто без драки им жизнь не мила. Райсориец рядом – разве не отличный повод?

– Я не читаю мыслей, – бросает папа, делая шаг от стола. – И слушать тебя мне тоже недосуг.

Теперь отчётливо слышен его неистребимый акцент, из-за которого – Энис уверен – папа и не спешил встревать в спор. Уж точно не из смирения. Мама говорит, если б оно у него было, им не пришлось бы столько переезжать – удержало б от ссор с высокородными. Папа добавляет, что ещё, может, и от женитьбы на ней удержало бы.