Небо выглядит совсем таким же, как дома, ничуть не бледней и не голубей, вопреки россказням. Энис разглядывает тонкие редкие облачка, похожие на дорожки рассыпанной по неосторожности муки. Щурится от солнца и не чувствует никакой разницы с родной Тарис, хоть прошло уже много времени с тех пор, как их остановили для досмотра на границе.

Они проехали сосновый бор, множество полей и одну небольшую речку. Всё это было незнакомым, но не более, чем тарисские окраины, в которых Энис бывал впервые. Нет ни диковинных трав, которые могли бы привлечь внимание – хотя первое время он очень старательно смотрел по сторонам! Ни чудищ о трёх головах и восьми ногах, о которых частенько заводили речь осоловевшие путники в пабах, где выступал отец. Даже гигантских жаб, о которых нет-нет говорили торговцы, не видно. Не меняется каждые несколько минут погода по прихоти какого-нибудь местного отмеченного, внезапно захотевшего прохлады, дождя или вовсе снега посреди лета. Нет совсем ничего особенного, ни хорошего, ни плохого. Ничто не пугает, ничто не захватывает дух…

Это немного разочаровывает – совсем чуть-чуть! – но куда сильней успокаивает. Потому что если ничего тут, по большому счёту, не отличается, то, может, не так уж важно, где жить?

Рядом больше не будет знакомых людей. Грустно. Но Энис сможет узнать новых. Не то чтобы у него так ладно выходит знакомиться, но – он точно знает – порой это происходит само собой.

Так что никакой трагедии нет, верно? Ничего ужасного не случилось. Они просто… будут жить в немного другом городе, немного другом доме. Немного другой стране. Она будет называться иначе. Будет чуть-чуть… не такая. Но в сущности – в сущности-то всё останется прежним.

Папа будет выступать вечерами в пабах, а в праздники – на ярмарках. Порой будет брать Эниса с собой. Энис играет пока не так уж хорошо, зато – так сказала соседка – выглядит мило, хорошенький такой ребёнок, не поймёшь толком, девочка или мальчик, но красивенький. Хлопает ресницами, наигрывает несложные мелодии, у многих рука так сама и тянется кинуть монетку-другую.

По утрам Энис будет тренироваться в игре на цитре – у него даже есть своя, пока упрощённая: струн вполовину меньше. Папа будет учить его, следить, чтоб не отлынивал и не фальшивил. Он говорит, у Эниса хороший слух. И мама тоже его хвалит.

Она по утрам будет печь оладьи, замешивая порой в тесто всякую ерунду, от яблок до лука или кабачков. Выпечкой будет пахнуть на весь дом, и двор, и даже на улицу. А на кухонном столе, на полу будут оставаться дорожки муки. Потому что мама – нерадивая хозяйка, это тоже говорит – говорила? – соседка.

Энис будет скучать по ней – по этой едкой, не лезущей за словом в карман, но, в общем-то, доброй тётке, которая кормила его мелкими яблоками из сада и рассказывала всякие байки. Не о чудных существах, правда, а о случайных знакомых людях. Но за сказки это всё равно зачастую сходило.

Ещё он будет скучать по комнатке, в которой редко было тихо из-за постоянных разговоров, суеты, перестука колёс и копыт за окном и птичьей возни где-то наверху, меж потолком и крышей. И по мальчишкам, с которыми он уже почти подружился, несмотря на свои чёрные глаза и чужое глупое убеждение, будто все райсорийцы умеют читать мысли.

Энис – райсориец всего наполовину, и у него, как и у папы, нет ни единого знака – ни на шее, ни на руках. Нет даже на правой стороне груди, как часто бывает у тарисцев. Он не может ни залезать в чужие головы, ни двигать предметы, не касаясь их. Но теперь придётся снова закатывать рукава и стараться, чтоб горло не скрывал ворот. И снова доказывать, что ты не чужой и не неправильный – хотя теперь-то он, наверное, и вправду будет совсем-совсем чужаком…

Энис вздыхает и прикрывает глаза рукой от солнца. Ещё раз окидывает окрестности беглым взглядом. Не за что зацепиться. Не на что отвлечься. Можно было бы достать из сумки тощую книжку, подаренную кем-то из папиных знакомых, но телегу немного потряхивает на колдобинах. Буквы будут плясать перед глазами. Энис и так не слишком любит их разбирать, читает медленно, по слогам и часто ошибается. Но то, что он вообще хоть немного умеет читать, – всё равно повод для гордости. По крайней мере, так считает мама.

Ах, но теперь, теперь наверняка придётся учиться заново, потому что, говорят, темпетцы пишут буквы немного иначе, с какими-то лишними закорючками, и вообще. У них язык вроде и похожий, но другой, и другая, как это говорят, культура, и…

Энис снова вздыхает. Если задумываться о том, как много всего в Темпете, должно быть, окажется иным, начинает предательски щипать в глазах. Друзья обсмеяли бы. Потому что все как один в его компании заслушивались рассказами о далёких местах, вслух мечтали о путешествиях и наверняка на месте Эниса сочли бы переезд за приключение. Энис тоже, вроде… заслушивался и вслух мечтал. Так… за компанию. Понарошку. А взаправду уезжать – совсем другое.

Энис остервенело чешет кончик носа, просто чтобы отвлечься. Если б друзья узнали, как часто он плачет в последнее время, обсмеяли бы тоже. К тому же, из-за такой ерунды…

Это ведь всё ничего. Да, будет много маленьких перемен. Но по большому счёту ничего не изменится. Будут новые соседи и новая комнатка. Энис сможет подружиться с кем-то ещё и выучить новый язык… Сначала – выучить язык. Не так уж он и отличается, если послушать торговцев. Энис даже хотел попросить немного поучить его, но каждый раз был как-то не ко времени – к чему лезть под руку?

Сейчас тоже не стоит вязаться – давно не делали привал, все устали. Но, говорят, до города уже рукой подать, вот и идут, идут. Жарковато, и у многих лица вот совсем не такие, чтоб хотелось приставать с расспросами. Это Энису хорошо, он маленький, лёгкий, его запихнули меж тюков – и езжай себе. А многие – пешком, благо, нагруженные лошади быстро не едут.

Зато маму с папой взяли в повозку к какой-то особе. Это потому что папа согласился играть в дороге. Цитра – инструмент сложный, нечасто встретишь. Её хоть и называют порой игрушкой для народа – знать-то на ней не играет – но таких музыкантов, как папа, ценят в разных кругах.

Ну а маму в повозку взяли так, за компанию. А Эниса – нет, потому что та особа стара, въедлива, терпеть не может детей и не верит, что Энис тихий и мешать не будет.

Надо было ему тоже достать цитру.

Хотя ему и среди тюков неплохо. Можно смотреть на совсем-как-дома небо и совсем-как-мамина-мука облака. И не думать о том, что они вот-вот въедут в город, названия которого Энис не запомнил. И там будут говорить на языке, которого он не знает. И самого Эниса не знает совсем никто. И главное – не потеряться нечаянно, когда станут разбирать вещи и поднимется суета, потому что вообще-то один раз это уже чуть не случилось.

От мерного потряхивания телеги, припекающего солнца и не слишком интересного пейзажа клонит в сон. Энис старается согнать дрёму.

Можно было б развернуться и сверлить глазами дорогу впереди – там, наверное, уже видны дома.

Энис отговаривается, что тюки всё равно загораживают обзор, да и не повертишься тут толком вообще. Ноги болтаются над землёй, локоть упирается в бортик, а со всех остальных сторон – мешки, мешки, ещё мешки… Можно попробовать выглянуть, свесившись за край или встав на ноги, но – опасно и как-то не хочется.

На самом деле, просто боязно смотреть туда, вперёд. Каким он будет, этот город?

Поля вокруг ничем от тарисских не отличаются, вот Энис ехал бы среди них и ехал.

Чуть слышны струнные переборы, такие знакомые и родные. Это расслабляет, помогает… не думать.

Музыка тоже останется прежней, куда бы они ни поехали.

Красиво. Энису кажется, он никогда так не сможет. Слушаешь – будто играют на двух инструментах разом, у каждого – своя партия. Папа руками управляется так, будто они отдельны друг от друга, будто каждая – сама себе музыкант. А у Эниса… не получается. Левая так и просится повторять за правой или хотя бы замереть. Выходит только зажимать струны, подыгрывать – совсем иногда. Но он старается! До стёртых в кровь пальцев.