Перенос огня был принят за сигнал к атаке. После него надо идти не отставая за огневым валом. Огневой вал задает темп движения и прикрывает атакующих.

Вижу, что роты поднялись. А сейчас последует ложный перенос огня. И ударит по своим. Что делать? Немедленно по рации:

— Ворыханов — переходи на огневой вал! Без “ложного” переноса огня. Пехота пошла! Передай Каштанову, на семерку. Телефонной связи с ним нет.

К нам опрометью бежит лейтенант-минометчик:

— Помогите передать на огневую — прекратить огонь! Связи нет. Наша огневая рядом с вашей.

Снова передаю по рации:

— Ворыханыч: самоварникам — немедленно прекратить огонь. Пехота пошла.

Останови минометчиков.

Поздно. Злость и слезы.

На правом, немецком берегу несколько наших солдат скошены своими же минами. Вот что такое отсутствие нормальной связи, централизованное управление огнем, «ложные», а на деле самоубийственные переносы огня.

Мой командир взвода управления Зыков на другом берегу. КВУ-7 Мозалевский там же. Спускаемся к реке. Садимся в понтон. На реке ледяная крошка. Порывистый ветер несет понтон в сторону. Плотики из свежего леса, подготовленные саперами, для переправы не годятся. Сидят слишком глубоко, их захлестывает водой. Полковые орудия перетаскивают по дну реки на тросах.

Немец бьет по переправе. Ранен командир отделения разведки 7 батареи. У Скребнева не осталось ни разведчиков, ни связистов.

Выскакиваем на берег. Бежим к немецким окопам. А они, черт возьми, пристреляны противником. Снова под огнем. Немецкие окопы залиты водой доверху. Ныряю в окоп. Кто-то следует моему примеру. Залп, разрывы. Выбираюсь из водной купели. Надо догонять батальон. Останавливаюсь накоротке: выливаю воду из сапог. Выжимаю портянки. Обмундировка, шинель высохнут на мне. Не впервой.

Подходит Скребнев:

— Слушай, у меня не осталось управленцев. Последнего ранило на переправе.

Остались вдвоем с Мозалевским. Дай мне пару человек.

— Погоди. Как это дай? Возьми у старшего на батарее Каштанова.

— Связывался с ним. Он не хочет брать из расчетов. Говорит: огневиков быстро не подготовишь. Жди пополнения.

— Сам посуди, я отдать своих ребят не могу. Как на меня будут смотреть мои же подчиненные, если я начну раздавать людей?

Неудача Скребнева объяснялась просто. Он-таки выбрал и оборудовал НП в первой траншее. Наблюдательный пункт был отчетливо виден. Оказался прекрасной мишенью, по которой противник долбанул прямой наводкой. Комбат отсиделся в блиндаже. Находившиеся рядом в траншее связисты, разведчики попали под обстрел.

Двигаемся ночью. Соприкосновения с противником нет. Это не лучший вариант.

Как бы не напороться на засаду.

Форсирование Венты в ноябре 1944 г.

Утро. Батальон разместился на пересечении лесной дороги и просеки. По дороге двигается конная повозка с кухней. Повар на мгновение притормаживает:

— Где батальоны семнадцатого?

Локтевой связи с 1117 полком нет. Толком никто не знает. Кухня проезжает вперед и вдруг на полном скаку летит обратно:

— Немцы!

Испуганный возглас обеспокоил. Но как-то не сразу привел в чувство.

— Где? И почему они выпустили повара с кухней? Дали ему развернуться и ускакать?

Буквально через минуту — две немцы, подобравшись вплотную, открыли плотный огонь. На пятачке остались командир роты с группой солдат и станковым пулеметом, я с разведчиками и связистами.

Наши снаряды рвутся за спиной у наседающих немцев. Мешает лес. Если уменьшить прицел, снаряды, задевая за верхушки деревьев, начнут рваться над нашими головами.

Связь работает безотказно. Сидим плотно. Немцы бьют разрывными. Дважды пулями перебивает антенну. Пошли в ход гранаты. Немецкую “колотушку” кто-то успевает вышвырнуть обратно — у нее четырехсекундный временной лаг до момента взрыва.

Положение осложнилось, когда пробило кожух у станкового пулемета. Пулемет замолчал.

Чуть раньше отбили атаку с тыла. Развернули свои огневые средства и врезали. Оказалось — наши! Не обозначив себя, попытались вернуть “пятачок” те, кто в самом начале поспешил его покинуть. “Ура” в лесу орут и наши и немцы. Сразу не разобраться.

Энтузиазм нашей группы на перекрестке просеки и дороги несколько поостыл. Немцы начинают обходить с фланга. Обмениваемся короткими репликами со старшим лейтенантом — командиром фактически сборной полуроты:

— Если обойдут, отбиваться трудно. Пулемет молчит.

Решаем:

— Двинем к своим, в сторону тех, что пытались контратаковать нас с тыла. Собираю людей. Гаврилин ранен. К нему:

— Забрать рацию! Поврежден корпус. Сама рация цела. Указываю направление:

— Двигаться до штабелей дров. Собраться под их прикрытием. Держаться вместе с солдатами стрелковой роты.

Ухожу последним.

Наталкиваюсь на немецкого солдата. Прицеливаюсь. Нажимаю на спуск. В автомате кончились патроны. Достаю пистолет. В этот момент, присев на колено, солдат успевает выстрелить из карабина. Ожог — задело. Ныряю в кусты. Под рубахой, в брюках горячо — кровь. Пуля резанула глубоко, крови много, но кости, кажется, целы.

Подбегает Ложкин:

— Ранило? Куда?

Он и Гаврилин, также раненый, помогают двигаться. На полянке короткая передышка. Перед глазами желтые круги. Что с глазами? Отнимаются ноги. Ребята подхватывают подмышки. Постепенно прихожу в себя. Передвигаюсь дальше сам.

— Ложкин, взгляни. Глубоко?

— Касательное. Кишки не видно.

— Слава богу.

Подхожу к командиру дивизиона. Докладываю.

— Кому сдать командование? Карту? Скребневу? Харитошкин на секунду задумывается.

— Не спеши. Карту давай мне. Бери с собой Гаврилина и двигай на промежуточную. Желаю скорейшего! Возьмешь до медсанбата “фордик”.

Конец войны — самый впечатляющий момент. Для себя мы решили, что все, кончено, когда в ночь на второе мая услышали по радио о взятии Берлина. Нашли непочатый резерв спиртного, подняли бокалы за Победу.

Но что с Курляндской группировкой? Это оставалось неясным. 4-я ударная армия по-прежнему выдавливала немцев из Прибалтики. Их командование эвакуировало старшие возраста — отцов, у которых оставались дома дети. Наши систематические удары по группировке не позволяли перебросить ее в Германию.

Курляндская группировка упорно держала оборону. Мы готовились к очередному наступательному удару. Нашу часть из-под Липайи перебросили восточнее. Накапливали силы для операции.

Незадолго до этого батальон власовцев, стоявший против соседней дивизии, выслал парламентеров. Воспользовавшись отсутствием командира, власовцы решили сложить оружие. Но переговоры и согласования затянулись. Немцы обнаружили неладное. Фланговым огнем отсекли батальон, сняли власовцев с передка и отвели в тыл.

На нашем участке задержали диверсанта — выпускника разведшколы. Нейтралку переходили двое. Но между ними возник конфликт. Вспыхнула перестрелка, один погиб, другого прихватили наши солдаты.

На новом месте полк сосредоточился в сосновом лесу. Разговоры, противоречивые слухи, напряженное ожидание.

— Что происходит? Почему не занимаем боевые порядки?

Командование куда-то уехало. На западе война вот-вот закончится. А наши перспективы? Наверное, придется доколачивать группировку.

В часть я прибыл из госпиталя, где пробыл почти три месяца. Ранение третье по счету. Лежал в эвакогоспитале и ГЛРе. В Шауляе и под Шауляем. Самые добрые слова врачам, медсестрам. И отнюдь не радостные встречи с начальником госпиталя.

Ночная проверка. Не первая.

— Ваши документы? Покажите, что хранится в карманах, под подушкой? Едва сдерживаю себя. Разговор на повышенных тонах.