Стефано прислонился лбом к его плечу и обнял. Он тяжело дышал, и странное, почти могильное спокойствие овладело им.

Доминико поколебался и опустил руки ему на плечи, а затем зарылся носом в волосы.

— Ragazzo sciocco*, — прошептал он и поцеловал Стефано в висок.

— Я люблю эту планету, Стефано, — сказал Доминико, когда они уже покинули храм и, вернувшись к корриере, поднимались по трапу, — и дело не в плациусе и не в деньгах, которые она может принести. Я люблю эти джунгли и тех, кто населяет их. И я не хочу, чтобы сюда пришёл кто-нибудь другой.

Они уже были внутри, когда Стефано ответил:

— Не думал, что во Вселенной есть другие народы, способные строить нечто подобное, кроме нас, — он всё ещё до конца не пришёл в себя и тяжело дышал.

— Не стоит их идеализировать, — усмешка вновь исказила лицо Доминико, когда тот посмотрел на него, — для собирателей, идущих по тропе Чита Феде, аборигены представляли немалую угрозу. Некоторым караванам приходилось двигаться по земле племени Ниумани ночами, чтобы не выдать своего присутствия — снимать с лошадей колокольчики. Один мой знакомый, Ноа Франс, рассказывал, что его караван, состоявший из двух сотен человек, наткнулся на отряд из двух тысяч Ниумани. Люди немедленно приготовились к худшему. Кое-кто даже принялся писать завещание. Другой рассказывал о том, как Ниумани напали на его отряд. Вырезали его компаньонов и похитили жену с ребёнком. Конечно, земляне тоже хороши. Они никогда не стремились урегулировать конфликт. Захватывали свободно пасущихся пони аборигенов, например. Аборигены остерегались стрелкового оружия, но никогда не стеснялись воровать у землян — лошадей, скот и просто утварь. Но они же и снабжали собирателей продовольствием, мулами и лошадьми. Другие становились переводчиками и проводниками, держали паромы. Они те ещё ловкачи, можешь у Густава спросить. Так что обе стороны хороши.

*глупый мальчик

— Мы жили в лагерях как солдаты в военное время. Одни — в палатках, другие — под прикрытием навесов листвы. Спали прямо на земле, закутавшись в одеяло, порой подложив под голову сапоги вместо подушки. Те, кто собирался провести в горах зиму, строили бревенчатый домик — самый простой. Пол в комнате земляной, окна без стёкол, зато в таком срубе был большой очаг — для тепла и приготовления еды. Вдоль стен располагались деревянные двухэтажные нары из грубо отёсанного дерева. Другие и вовсе жили в норах, вырытых в склоне горы, в хижинах из шкур и шалашах. В центре хижины стоял стол, обычно сколоченный из четырёх вбитых в землю колов и нескольких брёвен, положенных сверху. На полках можно было расставить посуду, провизию, сложить мешки с добычей. В углу хранили инструменты — ну и, конечно, ружьё.

Лагеря были временными. Исчерпав месторождение, собиратели отправлялись в другое место. Если лагерь задерживался достаточно долго, какой-нибудь торгаш открывал торговый пост. Иногда пансион, который одновременно работал как салун и бордель. Таким салуном часто становилась такая же точно палатка, в каких жили мы все.

Проснувшись до рассвета, ты натягивал отвратительную старую рубаху и рваные, испачканные глиной штаны. Весь утренний туалет состоял в том, чтобы почистить зубы и наспех ополоснуть в ручье лицо.

Остаток дня проходил на реке.

Всё это не имело значения. Главным было то, что начать было легко: купить осла, вьючное седло… взвалить сверху провиант: фунтов пятьдесят муки, лярд, фасоль, молотый кофе, соль… кофейник, сковородку, что ещё? Всё, что нам требовалось — пара грубых сапог, дешёвые штаны, фланелевая рубаха и мягкая шляпа от солнца. И, конечно, кольт. На пояс нож. Многие таскали ещё писание Ветров.

Большинство сопровождали друзья — и мы выходили в путь, толком не зная, куда планируем попасть. Поначалу в Манахату-Плэнет ехали отдельные собиратели. Затем стали складываться крупные компании. Впрочем, для большинства авантюристов богатство осталось миражом.

После месяцев, а то и лет поиска, большинство собирателей, растеряв здоровье и упав духом, покидали планету — но дальше пересадочной станции добраться не могли.

Поначалу добыча велась свободно, действовал простой закон: если между двумя собирателями возникал спор, конфликт разбирали другие обитатели лагеря, решение принималось большинством голосов.

В то время на приисках ещё преобладала честность: если у кого-то из собирателей не оказывалось денег, он мог попросить у первого встречного. Любой давал взаймы — и долг возвращался в условленное время.

А плациус можно было найти и собрать так легко, что некоторые собирали по нескольку сотен фунтов в день — а затем, рассчитывая, что удача будет улыбаться им всегда, тут же растрачивали деньги на выпивку, игры, покупку хороших лошадей.

Потом всё поменялось — кто-то загребал груды денег, другим не доставалось ничего. И это ещё полбеды.

На другой чаше весов обычно лежало здоровье — а то и жизнь. К изнурительной усталости прибавлялись холера, отнимавшая последние силы цинга, вызываемая скудной пищей, дизентерия, все виды лихорадки, пьянство, раны от пуль, стрел и ножей. Врачей толком не было. Зато те, что были, драли столько, что не снилось скрягам с Альбиона. Так я познакомился с Лоренцо.

На торговых постах можно было купить продукты, боеприпасы, инструменты, одежду, виски и табак, узнать новости — но цены были не лучше, чем у врачей.

Со временем в Манахате-Плэнет собралось такое количество людей, лишённых совести, что, отправляясь за покупками, приходилось брать небольшие весы.

Зато вечера… О книгах почти не вспоминали — если бы они и были в лагере, при такой стоимости свечей чтение стоило бы нам всего, что мы успевали собрать. Самые трезвые с наступлением темноты собирались у костра и проводили вечер за шутками, пением и болтовнёй. Песни напоминали многим о доме… Тем, разумеется, у кого он был. Одиночество приходило вместе с темнотой. Когда всё стихало, и тишину нарушало только уханье сов, крики диких гусей и вой волков. А субботними вечерами устраивали танцы — в нашем сугубо мужском кругу.

Доминико замолк.

Они лежали на отмели в прохладной воде протекавшей под домом реки.

Доминико смотрел в синее прозрачное небо над головой. Пальцы корсиканца перебирали волосы Стефано, порядком отросшие за месяцы, проведённые в тюрьме, а затем и здесь.

Стефано молчал. Ему было хорошо. Впервые не только за эти месяцы, но и за много, много лет.

Находиться рядом с Доминико, под его защитой и в его власти было хорошо. Не нужно думать ни о чём.

Конечно же, мелькали мысли о том, что будет, когда они возвратятся в мир людей — но Стефано прогонял её.

Он поднял руку, опустил её на шею Доминико и, притянув к себе, заставил погрузиться в долгий страстный поцелуй.

Доминико позволял ему почти всё. Трудно было представить, что недавно их разделяла ненависть.

Доминико стал частью его жизни — настолько большой, что Стефано уже боялся лишиться её.

Страх был вещественен, осязаем. Достаточно было отпустить руку, позволить Доминико удалиться в соседнюю комнату — и страх затоплял его.

По ночам, лёжа в спальне и глядя, как гаснут и разгораются звёзды на ярко-синем небе планеты, Стефано касался стены рукой, чтобы почувствовать, что Доминико спит там, за ней.

Утром, выходя с сигаретой на террасу, постоянно бросал взгляды на стеклянную дверь и не уходил, пока та не открывалась, и Доминико не выходил к нему, чтобы поцеловать.

— Что со мной? — спросил он как-то, забыв, что находится не один.

— А что с тобой? — во взгляде Доминико промелькнул насмешливый огонёк. Стефано стушевался и замолк.

Хотя Стефано давно уже не считал себя мальчиком, теперь он необыкновенно отчётливо понимал, что Доминико намного старше его. Корсиканец прожил целую жизнь — даже не одну. В нём обитало сразу три человека, и каждый говорил своим языком.

— Мне нравится, какой ты здесь, — сказал Стефано, забираясь пальцами в короткие, стриженные ёжиком прядки на затылке Доминико и внимательно разглядывая неожиданно красивое лицо.