— Я должен был заметить, — мрачно сказал О’Келли.

— Это никогда не мешало работе, я никогда не распускался, выкладывался на все сто.

— Знаю. — О’Келли откинулся в кресле, мазнул ладонью по губам. — И что ты собирался сделать? Перейти в другой отдел? Дождаться выслуги и уйти на пенсию?

Маккэнн запрокинул лицо, точно ребенок, умоляющий о прощении.

— Нет, шеф, нет. Я думал, это кризис среднего возраста, я его переживу и успокоюсь. Я никуда не собирался уходить. Я здесь, покуда меня отсюда не вынесут.

О’Келли сказал, почти мягко:

— Это время настало.

Маккэнн закусил губу.

— Я не могу оставить тебя в отделе.

Долгая-долгая пауза — и слабая тень кивка.

— И другому отделу я, находясь в здравом уме, тоже не могу тебя подсунуть.

Снова слабый кивок.

— Так или иначе, но эта история выплывет наружу. Подруга Ашлин. На какое-то время, может, мы ее и успокоим, но раньше ли, позже она сообразит, что расследование заглохло, и выйдет на какого-нибудь журналиста.

На нас со Стивом шеф не смотрел, говорил так, будто и не подозревает о нашем присутствии в кабинете.

— И отдел внутренних расследований заявится по наши души. Разбирательств будет как минимум два. Одно наше, внутреннее, второе — их. Тогда и Бреслин положит голову на плаху.

Маккэнн судорожно вздохнул, голова дернулась, словно ему влепили пощечину.

— А чего ты ждал? Сокрытие улик и телефонный звонок в Стонибаттер — более чем достаточно. Еще легко отделается, если против него не выдвинут обвинений.

— Шеф! — Отчаянная мольба в голосе, я не могла смотреть на Маккэнна. — Бреслин ни в чем не виноват. Он всего лишь поддержал меня. Пожалуйста.

— Я не смогу ему помочь, Маккэнн, просто потому, что моя голова к тому времени тоже окажется на плахе. — В голосе О’Келли не было и намека на жалость к себе. Простая констатация факта — как результаты дактилоскопии или проверка алиби. — Если только я не подам в отставку до того, как расследование завершится. Но и в этом случае я помочь даже Бреслину не смогу.

— Господи, — прошептал Маккэнн, — о господи, я так сожалею.

— Нет. Нечего тут мне раскисать. Дело уже сделано.

Лицо О’Келли было словно кусок камня, бугры и впадины, которые кто-то высек столетия назад, — непостижимое послание, адресованное мне.

— У тебя есть выбор. Ты можешь выйти отсюда подонком. Или можешь еще раз побыть детективом.

Тишина казалась бесконечной. Кабинет изменился, трансформировался, как трансформировалась недавно уютная комната для допросов. Рисунки пастелью на стене, хлопья в снежном шаре. Тонкая оболочка реальности, прикрывающая обглоданные кости и оскаленные зубы.

Маккэнн заговорил, ровно, спокойно:

— В субботу вечером, после ужина, я сказал жене, что иду выпить, и направился к дому Ашлин. В дом я вошел через кухню. Увидел, что на плите готовится ужин, но ничего не заподозрил. Играла какая-то танцевальная музыка, Ашлин не слышала, как я появился. Я зашел в гостиную и тихо, как обычно, позвал ее, чтобы соседи не услышали. И тут я увидел стол, сервированный на двоих. Бокалы. Свечи. И подумал, что она ждала меня. Я должен был сразу догадаться. Ведь я никогда не приходил к ней по субботам, обычно жена тащила меня в ресторан, но в тот вечер у нее разболелась голова. Ашлин не могла догадаться, что я приду. Но мне так хотелось ее увидеть.

Я осмелилась покоситься на Стива и встретила его взгляд, полный изумления. В этом кабинете только нас потрясло происходящее. Голос Маккэнна звучал буднично, ни намека на волнение. Уже открыв дверь, Маккэнн знал, что О’Келли от него потребует. Как наверняка и Бреслин. Вот почему он не кинулся к шефу с версией Маккэнна, с просьбой защитить их. Только мы со Стивом, два болвана, ничего не поняли.

— Потом она вышла из спальни, — продолжал Маккэнн. — В таком чудесном синем платье. Она была прекрасна. Зимний вечер, все серо и мокро, а тут красота, способная осветить весь мир… Волосы распущены. Она знала, что так мне особенно нравится. Сережка в одном ухе. Я хотел подойти к ней, я… — Руки взлетели в несостоявшемся объятии. — Ашлин… Она отпрянула, но тут же узнала меня. Я ожидал, что она рассмеется и поцелует меня, но на ее лице был такой ужас. Как будто это не я, а чужак, проникший к ней в дом. Вот тогда-то в голове у меня и завертелось. Она ждала другого. Она выставила перед собой ладони, чтобы я к ней не прикасался, сказала: "Ты должен уйти". — Маккэнн задышал чаще, снова погружаясь в то пережитое состояние неверия. — Я сказал, спросил: "Что? Что ты делаешь? Для чего это все?" Но она продолжала указывать на заднюю дверь и все повторяла, чтобы я ушел. Я даже представить себе не мог… Все говорил, говорил, спрашивал: "Что случилось? Ты же в среду, три дня назад, мы же… ты разве не говорила, что не можешь пережить, что я снова и снова возвращаюсь к жене? Я проводил с тобой мало времени? Ладно, порву с женой сегодня же, перееду к тебе, я все сделаю. Тебе что-то наболтали обо мне, это твоя Люси, наверное, я все объясню, позволь мне…" Но она лишь мотала головой: "Нет, дело не в этом, нет, просто уходи". Она пыталась подтолкнуть меня к кухне, выпроводить, только я не собирался или не мог… И я сказал, стоя там как распоследний дурак, у меня уже не было сил сдерживаться, я спросил: "Это все? Значит, у нас с тобой все кончилось?" Ашлин… она вдруг замерла, словно никогда об этом не думала. Замерла, как громом пораженная. А потом сказала: "Да. Думаю, что именно так".

Я даже не осмеливалась теперь коситься в сторону Стива. Мы оба почти не дышали.

— Мне это показалось шуткой, дурацкой шуткой, я все ждал финальной фразы, которая все перевернет. Но ее лицо… Она действительно хотела, чтобы я ушел. И я сказал единственное, что мог сказать: "Почему?" Она ответила: "Возвращайся домой". А я сказал: "Объясни почему, и я уйду. Что бы это ни было, просто объясни. Я не могу остаток жизни мучаться догадками". А она вдруг рассмеялась. У Ашлин был чудесный смех, славный негромкий колокольчик, но этот смех… он был совсем иным. Не смех, гиений хохот, он заполнил все. Она словно… — Челюсти у Маккэнна сжались, он заново переживал этот смех, который нарастал и нарастал, пока не заполнил всего его целиком. — Она словно… счастливая была. И такой счастливой я не видел ее никогда. А потом она сказала: "Вот и мучайся. А теперь убирайся".

Он замолчал.

О’Келли сказал:

— И?

— И я ударил ее.

Мы со Стивом обрушились на Маккэна, в клочья разорвали его представление о самом себе, мы проткнули его, как воздушный шарик, на его же глазах — и надеялись, что оставшееся после него не сможет дальше сопротивляться. Как Ашлин и планировала. Но когда мы отобрали у Маккэнна его самого, когда стерли его личность в порошок, обратили в то, чем он меньше всего хотел быть, он превратился в пустое "без комментариев". Но О’Келли предложил ему путь обратно — к себе самому. И Маккэнн принял предложение.

— Это было непредумышленно, шеф. Я и подумать не мог, что она… Только потом.

— Я знаю, — сказал О’Келли.

— Я и подумать не мог. Только позже понял, что она мертва.

Я уже набирала воздух в легкие, чтобы вмешаться. Маккэнн ведь далеко не силач. И решающий удар он нанес уже после того, как она упала, стукнувшись головой о каминный приступок.

О’Келли услышал мой вдох. Его глаза метнулись ко мне, он ждал моей реплики. Лицо было все так же неподвижно. Только глаза двигались под нависающими бровями.

Я стиснула губы.

О’Келли перевел взгляд на Маккэнна:

— Все это нужно повторить под запись. Ты ведь понимаешь?

Маккэнн затряс головой. Тряс и тряс.

О’Келли оперся руками о стол, тяжело, и встал:

— Пора.

Лицо Маккэнна дернулось.

— Я сам это сделаю. — Говорил О’Келли спокойно и уверенно, как хирург, который не позволит студентам прикоснуться к пациенту.

Маккэнн одними губами произнес: