Оно было красивым. Я люблю красивое. Всегда любил. Никогда не понимал, почему положено ненавидеть то, о чем можешь только мечтать. Люби сильней. Работай, подбирайся ближе к своей мечте. Хватай и держи крепче, изо всех сил. Пока не придумаешь, как заполучить навсегда.
— Полюбуйся. — Конвей прищурилась, откинувшись на спинку кресла. — Вот только в такие моменты я и жалею, что стала копом. Когда вижу вот такую вот кучу дерьма, а поджечь ее к чертовой матери нельзя.
Она смотрела на меня, ждала реакции. Проверка.
Я бы мог легко ее пройти. Выдать что-нибудь про испорченных зажравшихся богатеев и собственную тяжкую жизнь в доме из шлакоблоков. Запросто. Почему нет? Я так давно хотел попасть в отдел убийств. Работай, двигайся к своей мечте.
Но сближаться с Конвей мне отчего-то не хотелось.
— Красиво, — сказал я.
Она чуть скривила рот — это могла быть усмешка, но нет, что-то другое. Разочарование?
— Тогда ты им понравишься, — протянула она. — Пошли, найдем тебе аристократов-англофилов, полебезишь перед ними.
И машина рванула с места, расшвыривая гравий из-под колес.
Парковка оказалась справа, закрытая стеной темно-зеленых деревьев, — я был почти уверен, что это кипарисы; жаль, не слишком разбираюсь в деревьях. Здесь не было сверкающих "мерседесов", но и совсем уж развалюх тоже: учителя могли себе позволить что-то приличное. Конвей припарковалась на месте с табличкой "Зарезервировано".
Скорее всего, никто в школе так и не увидит MG, разве что те, кто смотрел в окно, когда мы подъезжали. Конвей выбрала его для себя, ей самой важно, как и на чем она сюда приедет, а вовсе не увидят ли это другие. И я опять отредактировал мнение о ней.
Она выпрыгнула из машины, забросила сумку на плечо — ничего девчачьего, черная кожаная торба, гораздо брутальней, чем дипломаты остальных ребят из отдела убийств.
— Сначала отведу тебя на место преступления. Соберешься с мыслями и осмотришься. Пошли.
Прохладный полог тенистой кроны деревьев. Откуда-то сверху раздался звук, похожий на вздох; Конвей дернулась, но это был всего лишь ветер, играющий густой листвой. Слева, когда мы снова выбрались на солнце, оказалась тыльная стена школы. Справа — еще один обширный склон, окруженный живой изгородью.
Позади главного здания пристроили два флигеля, скорее всего, позже, но в одном стиле: тот же серый камень, тот же изысканный декор. Мастера интересовало сохранение идеи, а не завитушки.
— Классы, актовый зал, офисы, все школьное хозяйство — в главном здании, — рассказывала Конвей. — Это вот, — ближайший к нам флигель, — для монашек. Отдельный вход, со школой не соединяется; по ночам флигель запирают, но у всех сестер есть ключи, и у них свои комнаты. Любая могла выскользнуть и проломить голову Крису Харперу. Их осталось всего с дюжину, каждой лет под сто, и никого моложе пятидесяти, но, как я уже говорила, силы там много не потребовалось.
— А мотив?
Она прищурилась, посмотрела на окна. Солнце, отражаясь, било прямо нам в глаза.
— Монашки же долбанутые. Может, одна видела, как он запустил руки под свитер какой-нибудь девчонке, и решила, что парень — прислужник Сатаны, растлевающий невинных дев.
Конвей двинулась через газон по диагонали, удаляясь от здания. Знаков "По газонам не ходить" вокруг не было, но это, кажется, подразумевалось. Я невольно ждал, что из-за кустов выскочит садовник и погонит нас прочь, а сторожевые псы еще и порвут на прощанье штаны на заднице.
— Во втором флигеле пансион. По ночам заперто, как монашкина дырка, и ключей у девчонок нет. Окна первого этажа забраны решетками. Дверь вон там, но она ночью на сигнализации. На первом этаже есть дверь в школу, и вот с ней получается интересно. В школе-то окна без решеток и без сигнализации.
— А переход между школой и флигелем не запирается?
— Конечно, запирается. И днем и ночью. Но в случае необходимости, если, например, кто-то из пансиона забыл домашнюю работу в комнате или срочно нужна книжка из библиотеки, можно попросить ключ. У секретарши, медсестры и кастелянши — я не шучу, тут правда есть кастелянша — по ключу. В прошлом январе, за четыре месяца до Криса Харпера, ключ медсестры пропал.
— И они не поменяли замок?
Конвей закатила глаза. Подвижная мимика, осанка, жесты — не только в ее лице было что-то иностранное.
— Вроде бы очевидно, да? Ан нет. Ключ лежал на полке, прямо над урной; медсестра решила, что он упал, его выбросили вместе с мусором, так что они сделали новый и забыли, ля-ля-ля, все прекрасно, пока не дошло дело до вопросов. Богом клянусь, не знаю, кто тут самый наивный, детишки или персонал. А если ключ у кого-то из учениц? Она спокойно могла пройти в школу, вылезти через окно и до завтрака творить все что угодно.
— А охранника тут нет?
— Есть, а как же. Они его называют ночным сторожем. Думают, что так звучит благороднее. Он сидит в сторожке, которую мы проезжали, и делает обход каждые два часа. Но мимо него проскользнуть не проблема. Погоди, еще увидишь, какого размера тут территория. Нам сюда.
Калитка в живой изгороди, кованые завитушки, протяжный тихий скрип, когда Конвей ее распахнула. За калиткой теннисный корт, футбольное поле, а дальше снова зелень, старательно ухоженная так, чтобы выглядеть не слишком ухоженной, — не дикий лес, а так, слегка диковатый. Смешение деревьев, которые наверняка растили не один век: березы, дубы, клены. Усыпанные гравием тропинки петляют между клумбами с желтыми и лиловыми цветами. Вся зелень свежая, такая мягкая, что рука скользит по ней, не задерживаясь.
Конвей щелкнула пальцами у меня перед носом:
— Сосредоточься.
— Как они там живут? — спросил я. — Общие спальни или отдельные комнаты?
— Первый и второй год обучения — по шесть на комнату. Третий и четвертый — по четверо, а пятый и шестой — по двое. Так что да, как минимум одного соседа надо перехитрить, если захочешь смыться на свидание. Но вот в чем штука: с третьего года соседей можно выбирать. Так что соседка почти наверняка уже на твоей стороне.
Мы прошли вдоль теннисного корта — сетка провисла, пара мячей валяется в углу. Мне по-прежнему казалось, что окна школы уставились мне в спину.
— И сколько тут девочек в пансионе?
— Шестьдесят с лишним. Но нас интересуют не все. Медсестра давала ключ кому-то из учениц во вторник утром, ключ сразу вернули. В пятницу днем ключ опять просят, а его уже нет. Кабинет медсестры запирается, когда ее нет на месте, и она клянется, что об этом не забывала, по крайней мере, чтоб у нее не таскали "Бенилин"[34] или что она там держит. Так что если ключ сперли, это был кто-то из тех, кто заходил к ней со вторника по пятницу.
Конвей отодвинула ветку, преградившую ей путь, и направилась по одной из многочисленных тропок глубже в парк. Пчелы кружили над цветущими яблонями, пели птицы — не какие-нибудь там крикливые сороки, а веселые мелкие пичуги.
— В журнале медсестры записаны четверо. Эммелин Локк-Блейни, первогодка, живет здесь же; она была так напугана, что чуть не описалась, — не думаю, чтоб она смогла что-нибудь от нас скрыть. Катриона Морган, пятый год, живет дома, что, впрочем, ее не исключает, могла отдать ключ подружке из пансиона, хотя у них довольно тесные группки. Пансионерки и приходящие особо не смешиваются — знаешь, как это бывает.
Прошел год, а она помнит все имена, вот так вот, без всяких усилий. Дело Криса Харпера действительно задело ее за живое.
— Элисон Малдун, третий год, пансионерка, одна из шестерок Хеффернан. И Ребекка О’Мара.
— Опять компания Холли Мэкки.
— Ага. Теперь ты понимаешь, почему мне кажется, что твоя подружка чего-то недоговаривает?
— А зачем они ходили к медсестре, выяснили? Все правда?
— Проверить по-настоящему удалось только Эммелин. Растянула лодыжку при игре в хоккей или поло, или во что они там играют, ее пришлось перевязать. У остальных трех мигрень, менструальные боли, головокружение или еще какая-то хрень в том же роде. Может, правда, может, просто хотели свалить с уроков, а может… — Конвей вскинула бровь. — Получили обезболивающие и возможность прилечь прямо под полкой с ключом.
