Крид наблюдал за ней, лицо его, изборожденное временем, оставалось непроницаемым. Он прожил тысячелетия, видел бесчисленные смерти, испытал немыслимые ужасы. Но эта ведьма, недавно подчиненная, вызывала в нем особый интерес. Холодная, расчетливая, лишенная человеческих эмоций. Именно это и делало её ценной.

Он медленно приблизился, шаги его бесшумны. Остановившись рядом, он смотрел на танцующие языки пламени. Несколько долгих минут они молчали, вслушиваясь в тишину руин, в шепот ветра, в собственные мысли, словно пытаясь пробить маску безразличия, скрывающую истинную сущность ведьмы. Крид знал – за этой маской что-то скрывается. Он чувствовал это. И это было его целью.

Тишина между ними повисла тяжелее пепла, оседающего на руинах. Пламя костра, подобно живому существу, то вздымалось, то опадало, отбрасывая дрожащие тени на лица Крида и ведьмы. В этом танце света и тьмы чувствовалась зловещая красота, как отражение их собственного существования.

Крид произнес спокойно, но с холодной сталью в голосе:

— Ты ничего не чувствуешь?

Ведьма не повернулась, её лицо, скрытое в тени, оставалось непроницаемым. Её ответ прозвучал ровно, бесстрастно, словно эпитафия на камне:

— Лишь цель.

Её голос был подобен зимнему ветру — холодный, резкий, пронизывающий. В нём не было ни капли тепла, ни намёка на человеческие чувства. Это был голос инструмента, лишённого собственной воли, сосредоточенного исключительно на выполнении задачи.

Улыбка Крида была короткой, почти незаметной, но в ней читалось нечто большее, чем просто удовлетворение. Это было понимание, принятие того факта, что он обрёл идеальный инструмент. Бездушный, преданный, способный на всё ради цели.

Он прошептал себе под нос, слова почти растворились в треске костра и шепоте ветра:

— Именно это мне и нужно.

Их путешествие было лишь этапом в большой, грязной игре, где ставки крайне высоки, а жалость и сострадание — непозволительная роскошь. Неаполь ждал. Там, среди разрушенных стен и тайных переулков, их ждала новая игра, где правят тени, а старые боги давно мертвы. Крид это знал, и его улыбка отражала вкус неизбежности, как привкус крови на губах.

Ночной воздух, пропитанный запахом пепла и разложения, густо окутывал руины. Остатки некогда величественной базилики, изувеченные ангельской бойней, стояли подобно скелетам, напоминая о былом величии и святости, погребенных под грудой камней и пепла. Виктор Крид и плененная им ведьма сидели у небольшого костра, его пламя дрожало, словно от холода.

Ведьма, закутанная в темный плащ, первой нарушила тягостное молчание:

— Господин инквизитор, куда мы направляемся?

Крид не ответил сразу. Вглядываясь в танцующие языки пламени, он оставался непроницаем, его лицо, освещенное мерцающим светом, было маской. Он понимал её стремление, её игру и надежду узнать о его намерениях. И он позволял ей играть.

Лишь спустя некоторое время, когда молчание стало невыносимым, он медленно повернулся к ней. Его голос, холодный и резкий, прорезал ночную тишину:

— А ты зачем продала бессмертную душу демонам Малика дэ Сада?

Её ответ был тих, спокоен, почти безразличен. В нём не было ни раскаяния, ни страха, только горькая констатация факта:

— Хотела спасти свою деревню от голода.

Крид снова отвернулся к костру, его взгляд был сосредоточен, погружен в себя. Её слова были правдой, но лишь частью правды. Он знал, что за ними скрывается нечто более темное и опасное. Только вот Неаполь давно ждал его, и он не мог более задерживать миссию кардинала.

Пламя костра неохотно охватывало сырые поленья, отбрасывая дрожащие тени на лица Крида и ведьмы. Ночь плотным покрывалом легла на руины базилики, и лишь мерцающий огонь костра отвоевывал пространство у тьмы. Воздух был пропитан запахом пепла, разложения и чем-то ещё, чем-то нечестивым, чем-то... демоническим. В этой атмосфере тягостного ожидания ведьма задала свой вопрос, её голос, спокойный и ровный, прорезал ночную тишину, словно тонкий клинок:

— А что вы знаете о демонах?

Крид не ответил сразу. Повернувшись к ней, он сохранял непроницаемое выражение лица, освещённое мерцающим светом костра. В его глазах мелькнула холодная, жестокая искра. Он понимал: вопрос не случаен, она пытается оценить его знания, способности, границы его власти. Он вновь позволил ей это сделать, наслаждаясь игрой.

Затем, спокойно и властно, но с едва уловимой горечью, он заговорил:

— Лишь то, что сильнейшие из них были сотворены с помощью книги… И вскоре мы повторим это и пленим их. Ангелы, в своей небесной гордыне, не понимают сущности демонов. Они видят лишь тьму, зло, хаос. Но демоны… это извращенное отражение божественного творения. Тень, брошенная светом, и в этой тени заключена мощь, непостижимая для ангелов. Их сотворение – запретный плод знания, прикосновение к самой сути бытия, к силам, существующим за гранью добра и зла.

— А люди… Люди слабы. Их гордыня и духовная слабость — ключ к власти над демонами. Ангелы пытались уничтожить их силой, не осознавая природы их мощи. Люди же, в своей слабости, продают души ради сиюминутного спасения от голода, болезни, страха. Эта слабость, этот поиск легких путей — вот что делает их уязвимыми. Наша же сила — в понимании этой слабости, в умении использовать её. Ты, например, считала, что сделала выбор, спасая свою деревню. Но разве это был выбор? Или лишь иллюзия свободы, диктуемая голодом и отчаянием? Свобода — иллюзия, миф, разрушаемый неизбежностью. Мы все пешки в большей игре.

В этот момент резкая, острая боль пронзила его грудь. Он вздрогнул, схватившись за пазуху. Из-под плаща показался край листа пергамента, объятого ярким, неземным огнём. Это была страница из Книги Демонов Гоэтии, могущественного гримуара, хранящего тайны запретного искусства. Крид с трудом сдержал боль, сжимая горящий пергамент в кулаке. Лицо его побледнело, но он молчал, напряжение в его глазах говорило о внутренней, неукротимой силе. Игра только начиналась. Мы используем слабость людей и мощь демонов для достижения истинной власти.

Тишина, последовавшая за монологом Крида о демонах и человеческой слабости, была тяжелее пепла, оседающего на руинах. Пламя костра, словно живое существо, то вспыхивало, то угасало, отбрасывая тени на лица сидящих у развалин.Ведьма, выждав паузу, произнесла спокойным, но полным скрытой иронии голосом:

— А что вас заставило сражаться со тьмой, господин инквизитор?

Крид повернулся, его взгляд — холодный и пронзительный — остановился на ведьме. Он видел в её глазах не просто любопытство, а нечто более глубокое и опасное — попытку понять его мотивы, проникнуть в саму его душу. Он понимал: она ищет его слабости, чтобы использовать их.

Его ответ был лаконичен, сух, лишён всяких эмоций:

— Я дал слово…

Эти три слова несли в себе вес целых веков, вес данных обещаний – в мире, где слово имело куда большее значение, чем в этом аду, опустошенном ангельской войной. Это был и ответ, и загадка одновременно. Именно поэтому он вызвал столь неожиданную реакцию. Ведьма рассмеялась – звонким, свободным смехом, совершенно не похожим на тот холодный расчёт, который он видел в ней раньше. В нём слышались недоверие, ирония и нечто ещё, что Крид не мог сразу определить. Смех не над ним, а над самим понятием клятвы, над иллюзией постоянства в мире хаоса и бесконечной борьбы со тьмой. Смех свободы – той свободы, которую он сам давно утратил, свободы от бремени данного слова, от необходимости сражаться. И он понял: перед ним – тот, кто перестал быть пешкой в чужой игре.

Он вновь замолчал, погрузившись в собственные мысли. Взгляд его задержался на танцующем пламени, словно он видел в нём отражение своего прошлого. Затем, медленно, голос его стал глубже и более искренним:

Честь… Достоинство… Пустые слова, если за ними ничего не стоит. Мы сами придаём им вес, сами наделяем их значимостью. В мире, где ангелы и демоны сражаются за власть, где люди продают души ради сиюминутного утешения, слова – лишь звук. Но если ты верен своему слову, живёшь по своим принципам, несмотря ни на что, тогда эти слова обретают силу. Они становятся частью тебя, твоей сущности. Я дал слово, и оно стало моей силой, моим путеводным огнём в этом безумном мире. А твой смех… Он лишь подтверждает мою правоту. Ведь только тот, кто осознаёт, как мало стоят его слова, способен по-настоящему оценить значимость чего-то настоящего и полговесного.