— Тогда, конечно, государь! И позволь мне самому собрать войско. Позову детей боярских, детей дворянских, может, кто и откликнется. И дозволь голландских рейтар призвать? Путь обучат правильному строю.

— Да, твои казаки и так, как рейтары ходят. Ещё и лучше. Пики у них лучше рейтарских. Есть у нас иноземного строя войска. Твои, точно не хуже.

— Дозволь взять голландцев, государь, — повторил я. — Мне научиться надо. Ведь знаешь же, что никакой с меня вояка. Рубиться самому большого ума не надо, а как войском управлять, это совсем другое искусство.

— Искусство… Хорошо сказал, правильно. Это именно воинское искусство! А наши боярские долбодятлы, как ты говоришь, ничему новому учиться не хотят. Говорят им те же голландцы, что так, как воюем мы, уже никто не воюет. И оружие другое, и броня! Вон, батюшка сказывал, как в тридцатом годе Псков брали. Бояре перелаялись с голландцами, что за новый строй были, проиграли войну и во всём обвинили голландцев.

— Так это и бывает, — покивал головой я. — Хорошо, что ты понимаешь, государь, что скорый суд — не суд, а судилище.

Царь задумчиво покивал головой и спросил, сначала потупив взгляд, а потом посмотрев мне прямо в глаза:

— Так будет, говоришь, бунт?

— Будет, государь! — уверенно кивнул я головой. — К тебе придут просить живот Морозова и других придумщиков сего налога. Коли отдашь, порубят их, а не отдашь, как бы тебя не погубили.

— И бояре в том бунте, говоришь будут?

— И бояре. Многие хотят гибели Бориса Ивановича. Сам про то знаешь!

— Ты на Никиту Ивановича намекаешь?

— А что на него намекать? Он сам по себя сказывал, а ты то слышал.

— К тебе он более не подходил?

— Не подходил, государь.

— Ладно, поглядим увидим. Жаль, что ты не хочешь тайный приказ взять. Не справляется Ромодановский. Не докладывает о бунташных делах. Всё у него чинно и благостно.

— Поменяешь на другого, а его на кол! — пошутил я. — И… Усилить Кремль и дворец твой надо. Не гоже, что в Кремль, кто хочешь может войти.

— Храмов много, церквей в Кремле. Богомольцы толпами идут. Как запретишь? Патриарх не поймёт. В Успенский собор прихожане молиться ходят. Монастырская братия ходит в город побираться.

— Закрыть всё «на лопату». Или живи здесь постоянно. Ворота на запор! Казаков выпустим с саблями наголо. Порубят зачинщиков, как капусту.

— Огороды погубят, — жалостливо проговорил царь.

Налог царь всё-таки отменил в том же сорок седьмом году, однако бояре убедили царя востребовать все те налоги, которые отменили, когда ввели «единый солевой». Причём не сразу, а месяца через четыре. И, причём, за те два года, что не платили. Вот тут-то и началось, пожары в Москве, грабежи. Колокольный звон стоял такой, что слышно было в Измайлово.

Хотя началось всё чуть раньше первого июня, когда царь возвращался с богомолья из Троице-Сергиева монастыря. А ездил он вместе с Борисом Ивановичем Морозовым и под его, мать его, охраной.

Я-то толком не помнил, как всё начиналось в «той истории». Думал, в Кремль сразу ходоки пошли, ан нет… Встретили ходоки царя на въезде в Москву, а ехал он по дороге стороной от Измайлово. Какие бесы повлекли царя в Кремль? Не знаю. Думаю, подстроено всё было «доброжелателями». Дали бы мне их в руки, уж я бы выпытал… Хотя бы Никиту Ивановича. Да-а-а… Кровожадный я становлюсь с этими бунташными делами. Да и шутка ли? Год целый на нервах. И мне тоже ведь приходилось с казаками народ «нагайками успокаивать». А это — мероприятия нервные. Вроде бы — жалко, а посмотришь на их злобные хари и дубьё, и рука как-то сама тянется к рукояти сабли. Но… Правовое поле, мать его! Не переступали бунтовщики «красную линию». Кхе-кхе…

Вот и отогнали просителей Морозовские дворовые. Грубо отогнали, плётками и сабельными обушками. Сказывают, кого-то до крови поранили. Вот тут-то и началось. Царь-то в Кремль попал, а оттуда уже и не вышел, потому, что вслед за ним в Кремль и во дворец толпа ворвалась. А ведь просил я царя, разрешить, ввести в Кремль и дворец казаков. Так снова Морозов встал на дыбы: «Не вместно, де, голытьбе, царские покои охранять!». Козёл! Моя голытьба с серебряной посуды ест и пьёт, и серебряными вилками пользоваться обучены. Так уж повелось на наших братчинах. Причём ни заставлять, ни учить их — никто и не думал. Сами, глядя на меня, захотели и стали пользоваться вилками, ножами и шёлковыми салфетками рты промакивать.

И вот теперь, колокола звонят, Москва горит, а я тут, млять, в Измайлово! И одна сотня как уже завелось, торчала в бунтующем постоянно Ярославле. Тех посадских не брали ни нагайки, ни тупые пики.

— Вот теперь и отрабатывай своё боярство, дружище, — сказал я себе, вскакивая в седло и командуя. — За мной! Марш! Марш!

Мы влетели в Москву от Яузы, перемахнув земляной вал, словно скатившись на санках с крутой горки бугорок. Я едва не выскочил из седла, когда конь вынес меня на вал. Север Москвы не горел, но чадил знатно и соваться через верхние ворота я не стал. Да и подумалось, что там и буянит толпа. А здесь, по бережку Москвы-реки усадьба Романовых стоит. Не пустят сюда они толпу, если сами и учинили сей бунт.

И я оказался прав. И улицы Москвы были заполнены вооружёнными боярскими детьми и дворянами, и ворота Кремля были свободны. А вот у дворца скопилась изрядная толпа.

— Сабли наголо! — крикнул я и повторил предварительную команду. — Рубить самых хорошо одетых и оружных, кто не рубит бунтовщиков.

Сотня вытянулась гуськом и пронеслась вдоль толпы, как ножницы срезая первый слой, второй слой, третий слой людских голов, четвёртый, пятый. Оружных и добротно одетых было много. Были и стрельцы. Тех рубили с особым рвением, а дальних срезали лучники стрелами. Не пренебрегал ни лучниками при разгоне бунтовщиков, ни мушкетёрами. Война — есть война. Правда до сего дня стрелков задействовать мне не приходилось. Однако, всё случается впервые.

Вот и сейчас, лучники выбили стрельцов и никто из казаков не пострадал. А это для меня, пусть кто что хочет, то и думает, сейчас было главным, — не потерять своих.

Увидев кровь, услышав крики страдания и ужаса, толпа ринулась в рассыпную, но снова попала под наши сабли. Я считал, что рассусоливать тут нечего! Стали выбегать из дворца, один раз из дверей бахнуло. На крыльце собралась приличная толпа, до которой конные, естественно не доставали. Я махнул лучниками и они перенесли стрельбу наверх.

Соскочил с коня и, спотыкаясь о тела и уворачиваясь от каких-то палок, рогатин даже сабель, бросился по лестнице, в буквальном смысле прорубаясь, к входной двери. За мной, как тень скользил Байрам и остальные казаки. Всё так же гуськом, прикрывая впереди идущему спину.

Зная, где находятся царские палаты, я не сбавляя хода, понёсся по лестнице на третий этаж. Народа было поменьше, но не на много. И все чинные такие, в хороших одеждах с обнажённым оружием. Кое-где лежали убитыми рынды. Увидев их тела, я даже развеселился и расслабился.

— Работаем, ребяты! — крикнул я, подрубая одного и сразу второго дитинушку.

В царские покои я ворвался тогда, когда Алексей Михайлович плача на взрыдстоял на коленях и умолял своего дядю Никиту Ивановича Романова пощадить Бориса Михайловича Морозова. Моя сабля свистнула пять раз и пять тел упали на персидские ковры царских покоев.

Алексей Михайлович, наверное от страха, потерял сознание. Ему, наверное, показалось, что это кто-то, размахивая саблей, пришёл его убивать. Кстати, рынды его лежали бездыханные, вероятно заколотые рогатинами.

— Охранять палаты! — приказал я. — Проверьте за ширмой. Там дверь, комнаты и казна. Грабят её, небось. Самим, не дай Бог!

— Окстись, атаман! — бросил сотник. — Как можно?

Несколько казаков скользнули за ширму.

Я положил саблю на пол, не стесняясь испачкать ковёр кровью и достал из внутреннего кармана пузырёк с персидской нашатырной солью. Открыв плотно притёртую стеклянную пробку, я сунул флакон царю под нос. Он вздрогнул и оттолкнул мою руку своей.