— Благодарю, государь.

— За что? — удивился царь.

— Что поверил мне. Нет мне резона тебе врать. На тебя моя надёжа. Никто мне не нужен, акромя тебя и царевича. Но, дозволь слово молвить?

Государь в удивлении вскинул левую бровь.

— Молви, коль есть, что сказать.

— Не правильно будет садить человека в чулан. Сторожиться станет Никита Иванович и в моих хоромах не станет о воровских задумках говорить. И в тереме твоём не станет. На улице говорить начнёт, во дворе. А мне дозволь упредить его о том, что ты тайных писарей прислал и приказал учинить засаду.

— Для чего? — удивился государь.

— Так он поверит мне и не станет скрывать злого умысла, а я попытаю его, прося себе выгоду. Ты, говорил, а я слышал, что он с немцами якшается. А там сплошь иезуиты. Даже лютеране все под папой ходят. Хоть и не явно. Его, чаю, иезуиты и поддерживают. В смуту они тут цвели и пахли.

— Откуда знаешь? Давно ведь это было.

— Знаю! Имеющий уши, да услышит. Имеющий глаза — увидит. И к нам на Дон заезжают разные, э-э-э, сказочники. Что разные сказки рассказывали. И проповедники тоже разные заезжают. Всякие Паисии… Кхе-кхе… Христиане беглые… Много на Дону разного люда… И в Астрахани слышал разговоры разные. Но, в основном, судачат люди о расколе, что в церкви христовой колобродит. О канонах греческих и русских, и о том, что разные они. Ты, вот, боярина Салтыкова спрашивал про Паисия не иезуит ли он? А ведь просто всё… Сказано, что «по делам узнаете их»… Они, иезуиты, несут раскол. В любую чужую веру раскол. Слышал я, что первым пунктом в уставе их ордена сказано, что они служат не Христу, а Папе Римскому. А Папа, спит и видит Русь под своим каноном. Вот и слушать надо того Паисия, куда склонять веру станет. На раскол, или нет.

— Эк куда тебя занесло! — нахмурился Морозов. — Не по Сеньке шапка сия. В том пусть митрополиты с патриархом разбираются, сколькми пальцами креститься. Они никак не могут сговориться, а тут ты вылез. Прыщ на голом месте. Тоже мне, канонник сопливый выискался.

— Зря ты, Борис Иванович, на него напал, — покрутил головой, не соглашаясь, государь. — Дело он говорит. Весьма и в этом разумен отрок. Грех не признать.

Царь развёл руками.

— Твоим глазам и ушам, а главное разуму, можно позавидовать, — продолжал Михаил Фёдорович. — Хоть в советники тебя, право дело, бери. На всё у тебя имеется своё слово. Даже странно это. И про орден «иесусовый», прости Господи, верно он всё говорит. Мутят они тут воду и мы даже знаем, кто.

— Думаю, — хотел продолжить я, — пришлёт Ватикан кого-то в чинах высоких православных, чтобы тут всё перевернуть в греческую веру. А после сего возникнет раскол церковный и смута начнётся.

Хотел продолжить, да вовремя удержал свой язык. И так наговорил уже с полкороба. А государь ждал моего продолжения. А я молчал, как «рыба об лёд». Потом спросил:

— Так и как быть с Никитой Ивановичем? Ежели не пойдёт он в мои хоромы разговаривать, что мне делать?

— Д-а-а-а…Может и такое случиться. Тогда, делать нечего. Расскажешь, о чём сговорились и дело с концом. Но писцов всё одно посадим. На всякий случай.

На том и порешили.

Неделя прошла в строительстве княжеского двора, на которое я подрядил почти всех крестьян. Только старики и дети оставались резать хозяйственную утварь. Жить я собирался в Измайлове на «широкую ногу», а потому очертил периметр усадьбы приличный. Чуть пошире, чем он был в моём времени. Но сначала насыпали по всему острову вал. Сыпать вал, вообще-то, начали ещё раньше, как ударили морозы и начал вставать лёд на пруду.

Пруд подкапывали, вода вытекала, замерзала, лёд уносили в морозильные погреба и омшаники. Так вода в пруду кончилась и начались дноуглубительные работы с одновременной насыпкой вала. Мной была установлена пятидневная рабочая неделя со сдельной оплатой труда. Пришлось сначала готовить инвентарь: деревянные, окованные железом, лопаты, кирки, мотыги, ручные носилки, тачки, лошадные волокуши.

Дно углубили на два метра от того, что было. Берега укрепили лиственичными сваями. На входе в пруд и на реке установили плотины с мельницами, но реку пока перекрывать не стали, пока не закончили «облагораживать» пруд.

Плотины ставились элементарно, и не я сие придумал. Это знали и крестьяне. С обоих берегов ставились, заполненные камнями, срубы с желобами для досок. Вот в эти желоба доски и вставлялись, когда реку надо было перекрыть. Я такой шлюз видел ещё в Приморской деревне, где жила бабушка матери. Просто и надёжно. И работал такой простой шлюз ещё в третьем тысячелетии, сдерживая воду водохранилища от которого питалась вся деревня. Может и сейчас продолжает работать?

На плотинах стали возводить мельницы. Одну по перетирки зерна, другую для кузни, что поставили на противоположном берегу пруда. К началу ледохода пруд и плотины были готовы и мы пустили в пруд воду, перекрыв плотину на реке чуть выше острова.

После того, как вода сошла, перекрыли шлюз ниже устрова, со дна реки собрали гумус и оно высохло, его тоже стали углублять, расширять и укреплять. Кстати, пока наполнялся пруд, с перекрытым нижним шлюзом, казаки зачистили русло реки до впадения её в Яузу, углубили его, укрепили берега плетнём, и, когда по нему пошла вода, оно стало судоходным. По крайней мере, свои струги казаки по этой неширокой речушке легко подвели к острову.

С началом посевной на новых, освобождённых от леса, супесевых почвах, возвращённые с Дона крестьяне, не пришедшиеся там «ко двору», засеяли гречиху и брюкву. Дополнительно на правом берегу они поставили себе сорок полуземлянок. В Измайлово у меня теперь — да и вообще — было пятьдесят восемь дворов. Что по этим временам считалось не малым «имуществом». От слова «иметь» и «естество».

Старые жители Измайлово не особо привечали пришлых и обозвали их казаками. Так село и стало называться Измайлово-казачье. И община Казачьего жила по казацким правилам, выборным головой и распределением труда и обязанностей.

Летом крестьяне занимались выжиганием корней на очищенных от леса участках, несколько раз пахали поля, предназначенные для посева озимой ржи, вывозили на них навоз и запахивали его, пололи лён и брюкву, косили, занимались поливкой и прополкой огородов, жали озимые и молотили их на семена, сеяли озимую рожь, готовили для обмолота гумна.

Лето закончилось посевной озимых и обмолотом ячменя, ржи, гречихи. Как убирают гречиху я видел на Кубани. Родичи тырили гречиху, сохнущую и дозревающую в валках и клали верхушками в мешок и молотили вручную. Так и я показал крестьянам, как надо молотить гречиху. Как молотить рожь, и ячмень они сами знали.

У брюквы обрезали черешки и заложили в ямы слоями, пересыпав слои песком и засыпав землёй. Так брюкву хранили по всей России и выдумывать ничего было не надо. Мельницы собрали без меня. Тут пригодилась помощь Морозова, давшего на время своих мастеров. На посаде нашлись и мельники, и кузнецы, согласившиеся идти в наём за долю с труда выраженную в деньге. Работой я их загрузить обещался и обещание выполнил.

Из Персии, кроме шёлка, наши караваны активно везли железо. Я вообще хотел забрать поставки этих товаров в «семью» и всячески склонял к этому отца и Фрола, который к концу года, оканчивающегося, к слову, в сентябре, уже стал вполне уверенным в торговле. Он не только принимал товар, который завозил Тимофей из Персии, но и скупал его в Гиляндском дворе в Астрахани, где обитали персидские купцы.

Тимофей и этим летом так потрепал на Волге персидских купцов, что они уже в августе с радостью отдавали свой товар в Астрахани.

Калмыков казаки потрепали основательно, а многих пленили и продали в Персию, чем изрядно пополнили свои кошели. Многие из них вернулись на Дон, а часть, что захотела осесть на землю, пришла по моему призыву в Измайлово. Врал я Морозову и царю, про казачью вольницу. Не было ни одного казака, кто не хотел бы присесть на свою землю. Своей земли я им не обещал, но сдавал землю в аренду, под определённые условия: арендную плату и гарантии службы. За это я разрешал им жениться, что было запрещено безземельным в «казачьей вольнице».