Картинки я нарисовал из-за отсутствия другой краски — охрой, сделав «сажный» контур. Внутренние линии картинок тоже были нарисованы сажей. Фон я сделал «сажным». То есть, карты имели чёрный цвет, цифры, масти и картинки — охряные. Всё это было покрыто лаком и блистело. Дорого смотрелись карты.
— Думаю, за сотню серебра карты продать можно. Постой, а это кто? — вдруг спросил перс. — Это же моя Эсфирь. Как она оказалась на картах?
— Это Эсфирь? Красивая, — отметил я. — Она повстречалась нам в первый день на базаре. В тот же день я нарисовал карты. Это для меня не трудно и мне удалось справиться за день. Они дольше сохли, лёжа на струге.
— У нас рисуют карты, и тоже с фигурами: лев, шах, визирь, но у тебя получились настоящие, как говорят латиняне, парсуны. Ты точно рисовал Эсфирь?
— Точно, — кивнул я головой. — С нею была такая толстая персиянка с усами под носом и визгливым голосом.
— Это евнух Али, — усмехнулся перс и нахмурился. — Вернее, — скопец[3]. Яйца ему отрезали давно, а хер совсем недавно, чтобы он не тыкал, куда не следует. Ублажал, видите ли, жён посла Исмаил-бека.
— Тут есть посол Персии? Разве он не в Москве.
— В Москве — Великое посольство. Там с Великим послом ещё двалцать послов и двести слуг. В Астрахани живёт один посол со своим двором и слугами. У него и служит моя Эсфирь.
— Понятно.
— Так ты, эфенди, можешь писать парсуны? И ты можешь написать мою парсуну?
— Могу, но тебе она зачем? Да и дорого это. Я не пишу парсуны даром.
— Это величайший дар. И мне моя парсуна не нужна. Но если сказать об этом послу…
— Нет! Посла я писать не буду. И вообще… Одно дело, писать картинки, а другое дело чьи-то парсуны.
— Но за парсуну можно взять очень много денег.
— Деньги — не главное. Можно их брать за картинки. И не нужно кому-то знать, кто эти картинки рисует. Карты запрещены в России. Пойдёшь к послу разговаривать о своей Эсфирь, покажешь картинки. И не говори, кто их рисовал. Скажешь у меня увидел и выпросил для выкупа. Скажешь, но только после того, как он согласиться получить за неё сто монет серебра.
— Разумно, — кивнул, соглашаясь, Байрам. Глаза его лихорадочно блестели. — Позволь, эфенди, я прямо сейчас побегу к послу?
— Не позволю. Сначала составим соглашение о твоей службе, и купчую на Эсфирь. Потом приоденем тебя и купим меч. Ты должен соответствовать своему имени и своему статусу.
— Как удивительно ты говоришь, эфенди, — склонив голову, произнёс перс. — Так разумно и складно не говорят даже наши визири. Те наговорят столько, что и не поймёшь о чём речь. Тебя понятно, когда ты начинаешь говорить и даже когда заканчиваешь.
— Я сын воина, — коротко пояснил я.
— И в этой короткой фразе вся суть того, что ты сказал.
— Давай опустим словоблудие, — прервал его дифирамбы я. — Приступай к писанине. Вот тебе принадлежности для письма.
Выдав персу всё необходимое и посмотрев, как он управляется с пером, я показал ему свидетельство о браке Тимофея с персидской принцессой. Перс аккуратно взял пергамент и буквально обнюхал его, не забыв посмотреть на просвет. Зная, что и на просвет следов подделки не увидеть, я поглядывал на Байрама спокойно. Особое внимание он уделил оттиску малой шахской печати, которые выдавались во все медресе, заключающие брак.
— Всё настоящее, — с некоторым расстройством произнёс перс. — А твоём рождении есть документ?
— Есть, — сказал я и подал ему своё свидетельство о рождении, выписанное в столице и скреплённое большой шахской печатью, ибо оно, якобы, выписывалось дворцовым имамом. Вот для него я и делал большую шахскую печать.
— Удивительно. Впервые вижу шахскую печать на свидетельстве о рождении. Значит Сефи признал тебя шахзаде?
Это ничего не значит, кроме того, что у меня не было документа о рождении, когда мы приехали В Персию, и его выписали во дворце. Изучив, предварительно, этот документ.
Я показал пальцем на свидетельство о браке.
— Нет, эфенди! — покрутил головой перс. — Это и значит, что шах Сефи признал в тебе шахзаде. Если сейчас что-нибудь случится с шахом Аббасом, первый наследник — это ты.
— Вот это не говори ни кому, — со значением в голосе и во взгляде сказал я. — Не надо никому от этом знать.
— Думаю, кому надо, всё равно узнают. Даже если кто-то смыл записи из дворцовых книг.
— Всё-всё. Работаем! — одёрнул я его строгим тоном, и перс склонился над низким импровизированным столом, сделанным мной из широкой струганной полированной доски и двух чурок.
Перс писал, сидя на коленях. Да и я тоже так писать уже приноровился. Основательно так сидеть. Знаки сами в такой позе ложились в персидскую вязь.
Из бамбука получались отличные перья разной ширины. Бамбук хорошо впитывает чернила, и позволяет делать не одну, а несколько насечек-прорезей для удержания чернил. В зависимости от ширины пера, конечно. Правда такое перо не особенно долговечно, но зато изготовляется буквально моментально при наличии остро отточенного ножа…
Мысли о стальном писчем пере в голове мелькнули и пропали.
— Вот ещё, заморачиваться, — подумал я тогда. — Какая разница, что в чернильницу пихать? Лишь бы оно писало. А вот попробовать из бамбука сделать «авторучку» можно.
Пока же перс, рассмотрев бамбуковое «перо», попробовав его и удовлетворённо хмыкнув, приступил к созданию требуемых документов. Его удивило, что я потребовал его смочить чернилами крайние «подушечки» четырёх пальцев и приложить их к нашему с ним соглашению. Сам я тоже оставил свой отпечаток большого пальца правой руки и витиеватую подпись арабской вязью, чем-то напоминавшую шахскую «тугру»[4], но над первой строчкой соглашения. Увидев это, перс даже «хрюкнул» от удовольствия. Настоящую тугру мне придумывать было недосуг. И опыта такого у меня не было, и тугра могла дать посыл персам, что я претендую на трон. А он мне нафиг был не нужен.
Подписав документы и приложив к ним руки, мы с формальностями покончили. Я выдал своему новому начальнику охраны сто монет и отпустил на базар отовариваться. Самая дешёвая сабля, похожая на персидскую, стоила двадцать монет, приличная одежда — примерно столько же. На остальные деньги я сказал Байраму купить небольшой шатёр, для него и его жены-моей рабыни. Вот так я, сам того не желая, стал рабовладельцем.
Мы прожили в Астрахани, до возвращения Тимофея, почти два месяца. На острове нам жилось привольно, сытно и весело. Меня усиленно готовили по «курсу молодого бойца-пластуна». Сабельному и рукопашному бою меня учил Байрам, джигитовке и владению саблей на скаку — Фрол и другой казак тоже, как и я — Степан. Из лука стрелял я сам.
Пищаль для меня была слишком тяжёлая. Да и не хотел я из неё пулять. Дыма много, а толку мало… Это в детстве я восторгался от грохота самострелов, а познав стрельбу из автомата, к пищали не имел расположения. Зато лук мне нравился всё больше и больше. Я сделал себе кольцо на большой палец, чтобы не тянуть тетиву указательным и безымянным, и пулял из лука со скоростью три стрелы в секунду. И попадал в ростовую мишень всё лучше и лучше.
Мой «бокс», растяжки, «ногомашества» уже никого не удивляли. Я не устоял перед освоением ударной техники ног, так как казаки ею владели очень неплохо. Особенно в купе с сабельным боем с несколькими противниками. Правда, казачьи удары были «корявые» и не очень сильные, но при скоростном исполнении другие и не требовались.
Вспомнив каратэковскую технику, знакомую мне по художественным и обучающим фильмам, я добавил несколько элементов в казачью технику и добился неплохих результатов, удививших учителей. Удары стали получаться чувствительнее для моих противников, когда я добавил довороты бёдер и импульсный выхлест.
С боксом тоже неплохо получалось. Видимо, насмотрелся и «надумался» про него я достаточно, чтобы количество переросло в качество. Ловкое, жилистое и подвижное, как ртуть тело с концентрированными в конечной точке ударами, выдавало неплохие результаты и в бое на кулачках. Казаки стали мне проигрывать в попаданию по корпусу к концу второго месяца, примерно к августу. Сила ударов руками тоже уже была приличной, но я не усердствовал, продолжая уделять большое внимание правильной постановке кулака, укреплению ударных поверхностей, связок и сухожилий. Я продолжал увеличивать количество отжиманий на кулаках и пальцах.
