Тридцать шагов, двадцать шагов… Вдруг один из похитителей приостанавливается, разворачивается и даже успевает, прищурив один глаз, прицелиться, прежде чем выжать спусковой крюк на своем арбалете.

— Дзын! — ударился бол в панцирь, все же разрывая его плетение, но застревая в стеганке.

— Врешь! Не уйдешь! — кричу я, не обращая внимания на боль в боку, куда прилетел болт.

Путь мне преграждает арбалетчик на коне. Он просто собой мешает мне скакать дальше! Можно было бы уважать врага за такой поступок и самоотверженность, но почему-то желание убить у меня оказалось сильнее. Отвожу руку с саблей в сторону и резко бью клинком по врагу. На миг удивляюсь своей проворности и точности. Я рубанул аккурат под шлем с широкими краями, по шее. Тело врага заваливается на мощенную дорогу Константинополя.

Врагов двое, их осталось мало, но расстояние между нами увеличилось. Пришлось чуть сбавить ход из-за действий третьего, безголового, во всех смыслах, венецианца. Это нужно было додуматься, украсть и взять в заложники княжну!

Десять шагов, я уже заношу саблю для повторения удара, который только что красочно практически отрубил голову врагу, но тут…

Венецианец, что придерживал Евдокию, скидывает ее, невеста императора кулем сваливается на дорогу, прямо передо мной. Инерция моего движения не позволяет резко сбавить ход, мало того, я понимаю, что, оставаясь столь же быстрым, есть больше шансов не наступить на девушку. Чудом, но копыта моего коня не коснулись княжны. Сердце ушло в пятки, кольнуло и приостановилось, когда я, на полном скаку, преодолел препятствие, которым стала для моего коня невеста императора. А могла быть уже моей женой!

— Слава тебе, Господи! — выкрикнул я, когда, обернувшись, увидел, что связанная девушка, словно змея, извивается на камнях.

«Мычит еще что-то!» — с умилением посмотрел я на княжну.

— М-м-м! — с кляпом во рту пыталась воззвать к моему разуму Евдокия.

Я подошел, не спешно, улыбаясь, словно мартовский кот, завидевший кошку, всю обмазанную сметаной. Так бы и облизал! И почему после боя так хочется секса? Вроде бы устал, эмоционально и физически истощен, а на тебе, «хотимы» проснулись.

— Почему так долго? Почему допустили? Почему… — начала сыпать вопросами и претензиями Евдокия.

Эта «почемучка», видимо, забыла, что меня, как и моих людей, отстранили от охраны невесты императора. Но она права, я мог настаивать, быть назойливым и ходить за ней по пятам, следить. Но я не стал что-то доказывать и искать виновных. Сейчас самое то — выговориться, накричать на кого-то. Кому-кому, но Евдокии я это позволяю.

— Почему ты? Почему не он? — уже со слезами на глазах спрашивала княжна.

— Он занят, у него проблемы, а ты, как почти жена, должна опорой быть. Не додумайся упрекать василевса, — тоном всезнающего профессора, наставлял я.

— Почему не ты? — всхлипывая, повторила свой вопрос девушка.

Может, я не совсем правильно понял, о чем именно спрашивала княжна?

— Княжна! Здорова ли? — подскакал Димитр и лихо для своих лет спрыгнул с коня.

— Воевода, а ты где был, когда меня, как?.. — Евдокия замялась, то ли не могла найти образ, как именно ее крали, то ли сравнения были непроизносимыми в виду хорошего воспитания девушки.

— Димитр, княжна на тебе! И ты прости меня, воевода, что я командовал, привык управлять боем, а тут такие дела, — повинился я.

— Привык он! Когда успел-то привыкнуть, сам еще отрок, хоть и детина великая, — бурчал воевода, словно заботливый отец, разглаживая платье на княжне, которая стала поправлять свои волосы.

Женщина! Только что ее крали, ее жизнь весела на волоске, но только развязали руки, как начала прихорашиваться.

— Воевода! — выкрикнул Ефрем, мы с Димитром одновременно обернулись. — Эм… Владислав Богоярович, я к тебе с вопросом. Далее скачем?

— Ты ранен? — спросил я, заметив, что на руке сотника разорван панцирь вместе со стеганной курткой под ним, и кровь сочиться, капая с пальцев.

— К лекарю и быстро! Боец, ити е мать? Заражений не хватает еще! Скакать он собрался! — отчитал я «героя».

Хотя, на самом деле не прав, не нужно сарказма в слове «герой». Ефрем в очередной раз показал, что стал достойным воином. Он учится, он смел, он исполнителен и, пусть пока на полусотне, а чаще, так и при мне состоит, но в будущем и тысячей командовать сможет. Было бы это будущее!

— И не сметь при мне сквернословить! — выкрикнула Евдокия, когда я уже запрыгнул в седло и, не перенапрягая коня, рысью пошел вперед.

— В роль уже входит, императрица, ити е мать! — пробурчал я.

Вынырнув из-за очередного поворота, я увидел своих «ангелов». Выстроенные в две линии, почти что сотня бойцов, направляла пики в сторону Венецианского квартала. Здесь вновь располагалась маленькая площадь, но и она не подходила для строевого боя, значит, бойцы просто обозначают себя и перекрывают дороги. За площадью и был проход в тот самый квартал Константинополя, где проживали латиняне, в основном, венецианцы.

У правого фланга построения, за воинами, в углу, заметил Стояна, он возвышался над лежащим венецианцем, доспехи которого я узнаю теперь, хоть ночью разбуди и спроси. Это был один из похитителей Евдокии, тот, кто и вез княжну.

— Воевода! — первым поздоровался, обозначив мое присутствие, Стоян.

— Что-то важное говорит? — спросил я, указывая на венецианца.

— А я знаю? — деланно пожал плечами Стоян. — По-гречески он говорить не желает. А «по-ихнему», я не разумею.

— Кто ты? — спросил я на латыни, и венецианец вздрогнул, правда, быстро взял себя в руки.

— Но капиши, — замахал одной рукой тать, вторая, будто лишняя, на скотч приклеенная, деталь, безжизненно болталась.

— Мердо, я говорю на твоем языке, — с уверенностью сказал я.

Хотя полной уверенности не было, что итальянский из будущего и тот вульгаризированный латинский нынешний, во всем похожи. Нет, все же схожесть есть, меня поняли, что стало очевидно по реакции венецианца.

— Меня зовут Франческо и не не бедный человек, у меня доля в одном из больших кораблей. Я дам выкуп за себя и за Давиде, сеньор, мы же только исполнители и мы защищались. Вы, возможно, не знаете, но послезавтра всех нас с нашими семьями собирались убивать. Мы только хотели уйти из Константинополя, взяв заложников. Так, в чем вина наша? Что жить хотим и сохранить свое имущество? — на греческом языке говорил венецианец.

Понял, подлец, что языковой барьер будет прорван в любом случае и решил сменить модель поведения. Нет, я, конечно, понимаю, что жить хочется, что, скорее всего, гавань уже перекрыта и цепью, и византийскими кораблями, но даже это не дает объяснения тому, чтобы брать заложников. Для меня такие действия — это последние, на что можно решиться. Учитывая, что на предпоследнем месте — просто застрелиться, то брать в заложники девушек, выходит, еще хуже смерти, и я никогда не стал бы так поступать. Ну, вот такой у меня психологический триггер, определение грани между вынужденной жестокостью и военной хитростью, преступлением, терроризмом.

— А теперь вдумчиво, не спеша, с подробностями, рассказывай! Ты же знаешь, что смерть смерти рознь. Умереть можно быстро, умирать можно и неделями. А боль… она разная, я умею ее доставлять, — пугал я венецианца.

— Я не боюсь боли. У меня семья здесь: жена гречанка, двое детей. Я выжить хочу, я хочу, чтобы они жили! — чуть ли не кричал воин.

И все-таки уважение к противнику должно быть. Это не значит, что убивать нельзя, или нужно жалеть и дружбу заводить. Но уважение может выражаться и в другом.

— Ты совершил преступление. По факту, это вы, латиняне, начали войну. Пусть тут, лишь в городе, но это война. Я не могу тебе обещать, что спасу твою семью, но если от меня будет зависеть их жизнь, они выживут, — сказал я.

— Что тебя интересует? — после некоторой паузы спросил венецианец.

Меня интересовало многое, но то, что я узнал, прежде всего, — заставило задуматься и пересмотреть очередность вопросов. Оказывается, что княжна была неединственной похищенной, может и главной, более ценнной, но одной из многих. Франческо точно знал, что представители восьми византийских семей уже находятся в заложниках. И это не рядовые горожане, которых можно хоть десять тысяч брать в плен, а толку не будет. Это сплошь семьи нобилиссимов или других приближенных к трону людей.