Порноролики, которые я видела — полная противоположность книжному сексу, сложенному из слов. В порно ебутся так, будто это немое кино, хотя иногда неловкость молчания прикрывают саундтреком, как в ресторане или в парикмахерской. Амстердамским девушкам в их звуконепроницаемых аквариумах саундтрек не полагается. Вот еще одна, над ней знак «REAR ENTRANCE NOW OPEN»[67]. Обхохочешься. Что ж, мы, конечно, в Нижних Землях, и я грешу каламбурами, но ебля не каламбур. Зато вокруг их достаточно: все эти надувные куклы, пушапы, кольца и пули, которые выполняют функции тел, но они не тела. Как каламбуры, они могут скинуть с себя добавленные смыслы или пристегнуть их к себе ремешками. Нет, секс всегда равен себе, не выражается в своих обмякших аксессуарах. Нет, сексу не быть ничем конкретным, даже здесь в невер-Нидерландах.

Здесь секс не секс, а ностальгия, потому что он продается. Там, где он продается, он сходит с орбиты спонтанности в прошедшее время. Его задача — напоминать покупателям, что он такое, представая в ажурном кружеве, или прозрачной синтетике, или «съедобном шелке» — до тех пор, пока не захочется им обладать, подержать в руках (хотя обладать тем, что ты только что съел, не получится). Неудивительно, что его оболочка — чистый китч, начиная с пластиковых рюшей, отстающих от пластиковых манекенов — зазор между жесткой тканью и жесткой плотью, — заканчивая названиями, которые мы дали предметам, что заполняют пропасть между женщиной и тем, какой она предстает в фантазиях: подвязки, бюстгальтер, стринги. Какие они чужие — эти интимные вещи, созданные для столь конкретного применения: ну и приданое! Из-за них мне кажется чужой собственная кожа, которая, говорят мне они, должна быть гладкой, как латекс или лайкра. Я смотрю в витрины магазинов и понимаю, что между мной и этими болванками нет ничего общего, что я не похожа на манекены — а значит, я не женщина. И если этого ищут мужчины, на что им остается надеяться? Оба пола не справились, были замещены сексом, сексуальными объектами, которые, пусть в них не течет кровь, похожи на секс больше, чем настоящий секс. Ставки выше, господа, больше кружев, больше латекса, пока то, что можно купить, не станет лучше бесплатного.

Английское intercourse, означающее и секс, и общение, происходит от старофранцузского entrecours (товарообмен), связывающего секс с походом по магазинам. Когда товар покидает прилавок, он теряет минимум половину ценности. Но если предмет проживет достаточно долго, то, став антиквариатом, он вернет себе прежнюю ценность или даже умножит ее, чего нельзя сказать про нас.

Несмотря на то что я брожу по Кварталу красных фонарей после полуночи, меня никто не трогает. Здесь не пристают к женщинам на улице. Мы не из того же теста, что демонстрируют в витринах. Всего один инцидент. По дороге домой мимо замысловатого порно, вывешенного в окнах, мужчина (мальчик?) хватает меня за руку, кричит: «Привет, подружка!». Эта фраза, как слоган с футболки, сообщает мне, что он не говорит по-английски, понятия не имеет, что только что мне сказал. Я испугана, не из-за внезапного контакта, а из-за того, что он останавливает меня посреди оживленного пешеходного перехода (мы шли навстречу друг другу). «Ну конечно, — срываюсь я, — но не посреди же дороги!» Но он уже исчез. Он не хотел ничего конкретного и не помышлял о реакции, поэтому тут же выбросил это из головы.

Дай мне слово, ты отнял мир, который у меня был! Впрочем, мы всегда имели в виду разные вещи. Я была всего лишь виртуальной подружкой, резиновой куклой, страпоном. Даже если ты не держал своего обещания во плоти, я знала: что-то ты мне еще напишешь. Когда вернешься домой поздно, может быть, чуть-чуть пьяным, привычка перед отходом ко сну: разговор, intercourse.

Даже в мае Амстердам темный и холодный, иногда идет дождь. Я все время внутри, но не чувствую себя как дома. Работаю то в одном кафе, то в другом, расшифровываю свои записи, пытаюсь найти место, в котором мне будет комфортно. Я сижу за столиком в кафе рядом с образом меня, работающей в кафе. Я усердно работаю. Может, это неподходящее кафе, но до чего же быстро я привязываюсь к местам: к тому, где утром пила горячий шоколад, к тому, где я теперь пью пиво (в первом не было мест). Я сижу за столиком внутри, решаю, что мне всё нравится. Из колонок: When it’s cold outside, we got the month of May[68]. Сейчас май, но не тот, в котором маешься о возможном. Отрицаю. Что-то с терморегуляцией: солнце разогрело мою кровь. Я выгляжу странно: надела все чистое сразу.

Я гуляю. Или скорее хожу туда-сюда, чтобы не замерзнуть, чтобы чем-то себя занять. Кафе здесь такие маленькие, что напоминают гостиные в обычных квартирах, а настоящие гостиные в домах на канале напоминают модные рестораны. В Амстердаме полно магазинов, и в их витринах — между высокими, сияющими, не зашторенными окнами домов — выставлены старинные книги и предметы быта, только-только ставшие антикварными. «Изысканный, но не вычурный: вот какой Амстердам», — сказали мне хозяева квартиры. Иду и вдруг понимаю, что ищу отель, в котором очень много лет назад провела свой медовый уикенд, так сильно тревожась, позволит ли наш скромный бюджет отдохнуть со вкусом. Отель был в меру шикарным: черноликое здание на канале (припоминаю, где именно), но ночевали мы в маленьком голом номере на последнем этаже. Он единственный был нам по карману, однако не сдержал обещания, данного окнами на первом этаже. Отель найти не получается; впрочем, я не слишком стараюсь.

Набредаю на блошиный рынок, и солнце прорывается сквозь низкое плоское облако. Копаясь в горе старых книг, нахожу Домьеровкий комикс девятнадцатого века «Сцены из семейной жизни» — художественный альбом, толстый и увесистый. Слишком дорогой для меня, да и таскать повсюду такую тяжесть я не могу себе позволить.

«Вы замужем?» — спрашивает меня продавец. (Крепкого телосложения, усач лет пятидесяти.)

Замявшись, отвечаю: «Нет».

«Ох уж эти супружеские проблемы, — смеется он. — Как мне это знакомо».

Всё, что тут продается, раньше принадлежало кому-то еще, и призраки бывших владельцев продолжают жить в том, как сношен каблук, как протерлись джинсы, как сносилась и умолкла гравировка на тыльной стороне кольца. Тела, отделенные от тел. Если эти вещи не заполнить чем-то новым, они вернутся, бесформенные, в свои коробки и пролежат там дни, месяцы, может, годы. Зачем покупать подержанное? Прелесть вещей, принадлежавших другим людям, привносит в нашу жизнь — что? — романтику? — придает ей что? — вес?

В покинутых вещах так много человеческого благодаря принадлежности. Очки, заколки, ремни и подтяжки так органично дополняют нас. Они также снабжают нас эмоциями. Во всех предметах содержится обещание, данное без слов. Как и тела во вчерашних витринах секс-шопов, заполняющие собой латексные бюстгальтеры и пластиковые кружева, они наводят на мысли, намекая на обещания плоти. У меня остались воспоминания о тебе, но ничего памятного — подарками мы не обменивались. Все мы нуждаемся в том, чтобы куда-то приземлить желание. Если повезет — отделаемся безделушками, так наши желания будут запросто удовлетворены, одно материальное к другому. Если повезет меньше, оно закрепится в людях или идеях, а затем — в их отсутствии. Но вещи здесь обещают так много — я рада, что, когда между нами все выглядело многообещающе, мы не стали искать в этом опоры (какие они легкие, эти пластиковые тела).