Дома они наливают мне маленький бокал дешевого белого вина, снова закупоривают бутылку. Исследователь куда-то уходит, пиарщик показывает мне свой скетчбук: каналы, цветы в вазах, столики кафе, ветшающие деревенские дома — всё как положено. Он извиняется за столь сильный интерес к чему-то, что, как письмо, как романтика, не имеет прямого отношения к зеленой политике. Но он так любит рисовать. И он сожалеет, что любит это так же, если не больше, чем движение в защиту окружающей среды или пиар. Я хочу спать, но не могу его заткнуть.

Они уезжают еще до завтрака. Пока они снуют туда-сюда мимо моего разложенного дивана, я вжимаюсь в него, притворяюсь спящей. Как только они уходят, встаю, пытаюсь работать, но я слишком долго была в пути. Прогулка до кафе меня взбодрит. Возможно.

Я снова в северной Европе, и здесь холодно. Небо белое. Я вымотана. Мои пальцы бледные, словно восковые. Под правым глазом припухлость. Нахожу кафе, которое мне посоветовали хозяева квартиры. Я не хочу есть. Хочу только иллюзорных вещей, которые мне вредят. Заказываю: горячий шоколад со сливками — mit sahne — нет, это немецкий, но нидерландский почти… по крайней мере, я уехала подальше от латинизмов — да — slagroom. Не нужно жевать, он тает во рту. Я слишком устала, чтобы кусать, и могла бы есть warme chocolademelk met slagroom бесконечно, не наедаясь, не заботясь ни о внутреннем, ни о внешнем. Я даже смогу провернуть волшебный трюк — есть сладкое и не толстеть, — если не буду есть ничего, кроме этого. Но внешность — вопрос второстепенный: чаще всего мне просто больше ничего не надо, я ничего не хочу.

В окне кафе вибрируют и распадаются отраженные цвета, оранжевый и синий, как на ранних кинопленках. Ввожу пароль от вайфая, но интернет не работает. Мне всё равно. Я ничего не замечаю, ничего не пишу, ничего не чувствую. Иду обратно в квартиру и ложусь спать. Полдень.

Просыпаюсь вечером, на улице наконец снова темно. Выхожу из дома. На черных, как сажа, фасадах — обрамленный трехметровыми окнами свет. Это витрины магазинов или чьи-то квартиры? Они выглядят так, будто всё выставленное можно купить: эти диванные подушки, эти книги, эту жизнь. Я только что вышла из точно такой же квартиры. Я туда не вписывалась, оказалась не с той стороны стекла. Иду по Кварталу красных фонарей, куда мне советовали не ходить не потому, что там опасно, а из чувства эстетического отвращения. В хэдшопах толпы людей, а секс-шопы стоят пустыми. Вечер субботы, на улицах полно парней, отмечающих мальчишники. Бродить бродят, но внутрь не заходят. Мужские компании держатся главной улицы. В переулках я натыкаюсь на девушек в окнах — голландки азиатского происхождения, плоть втиснута в тесные платья и узкие витрины. Как манекены.

Прохожу мимо, и это активирует их, будто они — устройства, реагирующие на движение. Несмотря на то, что уже вечер, надеваю солнечные очки, которые остались в кармане после парижского солнца. Мне стыдно, но не за них — за себя. Я хочу, чтобы они знали: я не участвую в этом разглядывании. Проходит мужчина. Одна из девушек стучит по стеклу, подзывает, и внезапно это она снаружи, а он — внутри. Он не заходит. Прозрачный в сексе, непрозрачный в касании, Амстердам — город не прикосновений, а подглядывания.

Нет, ты так меня и не выебал. Мы пару раз спали вместе, но ты так и не воспроизвел тот физический разряд нашего онлайн-общения. В наших перекликающихся имейлах, сообщениях, звонках по скайпу было что-то чувственное, словно в груди, пизде, клиторе, шее, рту. Так жарко, отзывчиво, ритмично, изобретательно, как секс. Ну или почти… Так и в проговаривании этих слов моим ртом есть что-то похожее на секс, что-то физическое. У меня всегда так с новыми словами — я должна впустить их в себя, дать им немного пожить внутри, распробовать их, выговорить, почувствовать. Мне нужно время, чтобы понять их как-то иначе.

Почему наш диалог должен быть непременно эротическим? Я решила, что там есть какая-то связь, что секс — это то, к чему ведут слова, но где слова, — там кончается ебля, и наоборот, по крайней мере там, где фразы, законченные предложения.

Некоторые говорят во время секса, чаще всего, наверное, глаголами, впрочем, я трахалась с людьми, которые выдавали и полные фразы — как руководства по эксплуатации. Слишком частое употребление грязных словечек их одомашнивает, и с амстердамскими витринами происходит похожее. Ходишь мимо них каждый день, и они не шокируют больше — даже те, в которых стоят живые девушки. Секс существует на самом краю языка. Ему, как искусству или религии, комфортнее всего в изображениях, в предметах. Как только слова делают секс удобным — всё проебано. Но без секса нет ни конца ни края тому, что мы не можем сказать друг другу.

Выходит, это книга-минет, то есть книга вокруг хуя или его отсутствия? Я хочу выебать тебя словами или въебать тебе, наебать тебя. Только так ты позволишь мне сделать первое, остальное я позволю себе сама. Слова воспроизводят еблю лучше, чем тела, которые слишком часто не могут или не желают им соответствовать. Как иначе ты позволишь мне ressentir (опять французский: «снова почувствовать»), снова пробудить физическое? Однажды я взяла тебя за руку.

«Думаешь, поможет?» — спросил ты.

«Мне — да».

Ты ничего не ответил.

Я тебя смутила? А сейчас — я смущаю тебя сейчас? Так уж повелось: меня всегда трахают одни мужчины, а разговаривают со мной — другие. Я не могу перестать говорить о сексе, и этот город тоже. Возможно, он даже иногда им занимается.

У нас с тобой не было секса — вот почему ты в нем так хорош. Но я думала о тебе, когда трахалась с другими, и секс становился лучше, чем мог бы быть, для других и для меня тоже. Секс мгновенно порнографичен по отношению к себе. И с порнографией — сексом, существующим в потенции, — невозможно покончить. В наше время порно смотрят все, его полно в сети, да и как пройти мимо его вводящих в заблуждение обещаний? Моим первым порно были слова: я выискивала неприличные сцены в книгах. Я знала только то, что это были слова о сексе, отчего все они ощущались сексуальными. Каждое ощущение было вызвано непосредственным раскрытием слова, ведь у меня не было ни изображений, ни объектов, которые могли бы связать их с моим телом. Но нравится ли мне секс в сети — то есть порно? Хм, зависит от того, на что это похоже. В этом проблема порно. Секс не похож ни на что другое. И он не похож на его просмотр.

Порно и похоже, и непохоже на секс. Люди на экране — «актеры», профессионалы, чья работа — заставить нас поверить, хотя иногда их называют «любителями» (amateurs), обозначая тем самым, что им не платят (хотя иногда все-таки платят), а еще это слово означает (на французском), что им это «нравится», хотя, возможно, они только делают вид, что им это нравится, а еще иногда мы понимаем, что они лишь играют отвращение, чтобы нам нравилось больше. А иногда так и есть, они и правда играют, даже любители: переодетые сантехниками, секретаршами, студентками (хотя некоторые из них могут быть таковыми на самом деле, откуда нам знать?). И только ебля всегда настоящая. Когда мы видим, как они делают это, сомнений нет: вот они, действительно трахаются. Проблема в том, что на протяжении всего времени, пока они трахаются, они могут трахаться наигранно.