— Переоденься… пожалуйста. В ванной… — добавил кивнув в сторону маленькой двери.

В ванной, снимая мокрую одежду, она чувствовала тошноту. Близость к нему, к этому человеку, который причинил ей боль, вызывала одновременно отвращение и странное, болезненное желание понять. Паника сжимала её горло.

Наконец, Жанна открыла дверь ванной. На мгновение она замерла, когда в её сторону вскочила Мася. Кошка с пронзительным мяуканьем заполнила пространство своей живостью. Тёплые воспоминания вдруг окутали её, растягивая на губах тонкую улыбку. Она почти была рада видеть её.

Вместе с радостью вновь нахлынули воспоминания о том, как она оставила кошку в приюте. Жажда покоя, той простой привязанности, которую могла бы получить от Маси, вновь испарилась, и она вспомнила, что не видела её тогда, когда была тут в последний раз.

— Ты… ты была тут всё это время? — осторожно спросила Жанна, чувствуя, как тень тревоги накрывает её сердце.

Она попыталась отвлечь себя, не желая углубляться в эти размышления.

Тишина на кухне была не просто тишиной. Она окутала её, как липкий кокон, пропитанный неловкостью. Каждый вдох отдавался горечью — горечью пережитого, горечью бесконечной неопределённости. Запах зелёного чая с лаймом, её любимого, неожиданно стал символом хрупкой надежды. Этот запах, смешивающийся с ароматом чая Никиты — почти идентичный, — вызвал в ней дрожь. Тонкая нить связывала их, несмотря на все произошедшие трагедии.

Внутри неё бушевала буря противоречивых эмоций: жалость к измученному Никите, острая боль от воспоминаний и тайная надежда на возможность перемен.

Никита, приготовивший чай, старался не смотреть на Жанну. Его движения были резкими, неловкими — он практически предавал вкус чая, залетая в детские воспоминания о том, как они с ней смеялись над этими простыми вещами. Мысли путались, словно крючья в бурном море — мучительная вина и мерзкое отчаяние заполняли его сознание. Каждый всплеск унижения, причинённого Жанне, всплывал в памяти: каждый испуганный взгляд, каждое сдавленное рыдание. Внутри бушевала непогода, но он знал, что не может её испугать, не может снова её потерять. Когда он повернулся, и Жанна увидела его шрамы, ему стало стыдно за своё тело, за свои слабости, за непрекращающуюся борьбу, которую он проиграл.

Они пили чай в молчании, которое тяжело давило на них, порой угнетая больше, чем любой разговор. Жанна ощущала, как каждая капля чая — это капля её смелости, её попытка дать ему ещё один шанс. Но в её душе терзали сомнения. Что, если это была ошибка? Что, если Никита снова разобьёт ей сердце? Вспоминались его слова о её "неказистости", о её несовершенстве — резали, как острый нож, отражая глубокие внутренние сомнения.

Она смотрела в пол, её тело напряглось в ожидании его реакции, сердце колотилось, готовое взорваться от страха. Внутри неё бушевала борьба между надеждой и страхом — настоящий шторм, готовый разрушить всё.

— Я… я даю тебе шанс, Никита. Месяц. Мы будем встречаться месяц. А потом… потом я решу, продолжим ли мы это или нет, — произнесла она, и её голос звучал как шёпот в бездне, полной сомнений и мрачных предчувствий.

Её голос был едва слышен — хрупкий мост над бездной. Она видела лишь часть его лица, но не могла больше жить в этом подвешенном состоянии. Шанс. И ужас повторить свой горький опыт, снова разбиться о его бездушие.

Глубокий вдох. Голос звучал твердо, но внутри всё дрожало.

— Но… есть правила. Первое: ты начнёшь ходить к психологу, к тому, которого нашёл Кирилл. Второе: ты не приближаешься ко мне ближе, чем на полметра. И не прикасаешься. Никаких прикосновений. И третье… если я решу, что в какой-то момент больше не справляюсь, и захочу уйти… ты отпустишь меня. Никаких преследований, никаких попыток вернуть меня.

Она ждала, затаив дыхание. Решимость и трепетная надежда — странная смесь. Шанс, но и границы, которые он обязан уважать. Сердце колотилось, бешено барабаня о рёбра. Бесполезно? Снова сломает?

Никита кивнул, не в силах говорить. Согласие давалось с трудом. Облегчение и ужас от собственного недостойности боролись внутри. Вопрос застрял в горле: *Зачем?* Зачем она дает ему шанс, имея все причины ненавидеть? Но он боялся. Боялся, что если заговорит, она уйдет.

— Пожалуйста… останься… Дождь… ты можешь заболеть… — прошептал он, голос хриплый, еле слышный. Он балансировал на грани, одно неверное слово — и она исчезнет. Он цеплялся за этот шанс, как за соломинку.

Её слова были ударом. Радость смешалась с ужасом. Он не заслуживал прощения, он оставался тем же, кто причинил ей боль. Страх прикоснуться, страх снова её разочаровать. Мысли кружились, задыхаясь от внутреннего конфликта — надежда и страх, счастье и горькое чувство собственной никчёмности. Он молчал, потерянный, словно призрак, обречённый скитаться в этом липком коконе боли и сомнений.

Жанна медленно кивнула, притворяясь, что полностью доверяет Никите. На самом деле, страх сковывал её изнутри. Она соглашалась, делая шаг навстречу, но всё ещё ощущала себя на краю пропасти. Это было скорее демонстрацией её решимости бороться за себя, за своё будущее, чем истинным доверием. Глубоко внутри она всё ещё считала его своим мучителем, и ожидание его возможной агрессии не оставляло её ни на минуту. Каждое шорохе, каждый скрип двери вызывал в ней острое чувство тревоги, ожидание неминуемой атаки.

Никита повёл её в гостевую спальню. Он понимал, что она боится, и чувствовал себя ужасно от этой мысли. Сон не приходил к нему. Каждый раз, когда его затягивало в пучины дремоты, он просыпался в холодном поту, думая, что всё, что произошло на кухне — всего лишь сон, прекрасный, нереальный сон. Каждый раз, отвергая сон, он боролся с призраком своего прошлого. Но, наконец, измученный, он сдался и заснул глубоким, спокойным сном.

Никита, тем временем, посещал доктора Агапова. Врач радовался, видя когда-то маленького мальчика, за которым он присматривал, когда лечил его мать, но одновременно и огорчался — он надеялся, что Никита избежит этой участи.

Первый приём был посвящён абстрактным темам. Никите было сложно открыться. Он затронул тему своей болезни, но не как медицинский диагноз, а как метафору. В тринадцать лет его отправили в психиатрическую лечебницу. Там он чувствовал себя чужим. Не таким, как другие пациенты. Он не был как те, кто пугал его разговорами с самим собой, кто обвинял окружающих в демонах и инопланетянах, или же считал себя магом из другого мира. Он не был и врачом, способным им помочь. Врачи казались ему почти святыми. Они пытались помочь, жалели его, но не понимали его. Никита повторял, что с ним всё в порядке. Но в лечебнице, где все «нормальные» кричали о своей нормальности, существовало негласное правило: не доверять пациентам.

В шестнадцать начались кошмары и воспоминания — голоса матери и его собственные. Голоса утверждали, что он в порядке, что он красив, что его голубые глаза излучают притягательность. Тогда он впервые соблазнил молодую медсестру-стажёрку. Ему был нужен только секс. Она же видела в нём несправедливо обвинённого горячего парня. Её манила его таинственность и сложная судьба. Она возомнила себя Харли Квин. Когда её уволили, у Никиты началась апатия. На групповой терапии он заикнулся о голосах, которые велели ему умереть. Он сломал жизнь той наивной девушке, и эта мысль давила на него. Он почувствовал, что достоин смерти. Врачи облегчённо вздохнули, выписали успокоительные, поставив диагноз: шизофрения, начальная стадия.

Никита тоже облегчённо выдохнул. Он был таким же, как все остальные пациенты. Раньше он чувствовал себя изгоем среди них, считая себя нормальным, в отличие от них и считался изгоем. Но диагноз дал ему надежду на принятие ими и лечение, также наожиданно на освобождение. Два года он принимал таблетки, они стали частью его жизни. За примерное поведение его выпустили.

Выйдя, он понял, что теперь отличается от "нормальных" людей. Не нужно было больше изображать сумасшедшего, но не зная, как себя вести среди здоровых, он перенял манеру поведения отца: хмурый, мрачный, циничный, использовавший людей как инструменты, холодный и безжалостный. Отец был доволен. Окружающие же сторонились его, опасаясь чего-то, чувствуя его опасность. Его изгнание из общества, начавшееся в детстве, продолжилось, но уже по-другому, по иным правилам.