Казалось, это был конец. Мы легли спать как совершенные чужаки, полные решимости разойтись, разбежаться в разные стороны, города или страны. После всего того, что было сказано, после вороха унизительных слов, обращенных ко мне как мужчине, после множества гневных слов, оскорбительных для нее как женщины, ничто на свете, я был свято уверен, никакая чудодейственная сила не могла примирить нас. Два года в целом нежных отношений, страсти, некой зависимости друг от друга – всему пришел конец. Конец! Какое дикое, какое убийственное слово, сколько пустоты таит оно в себе, сколько тихого нестерпимого отчаяния влечет за собой…
Однако не все было так просто. Можно было снять другой номер, провести там остаток отпуска, на одном с Яной рейсе вернуться обратно, перевезти вещи с ее съемной квартиры в Москве… Но куда? Ведь мы еще недавно мечтали окончательно переехать на Кипр! Разрыв с Яной значил не только очередную неудачу в отношениях, не только вопрос о семье, вновь замаячивший предо мной, когда я был уже немолод, но и вопрос о том, где, как и во имя чего я буду жить. Ведь это Яна предложила Кипр в качестве места проживания, она выбрала и город, и поселок, и даже застройщика.
Без нее я мог поехать в любую точку мира. Стало быть, мне опять предстояли муки выбора и муки поиска! Именно поэтому я так нехотя, словно прорываясь сквозь пелену неприязни к собственной жизни, пробуждался, ворочался с боку на бок, не имея никакого желания продирать глаза. Казалось, и Яна не знала, как быть, и она то и дело переворачивалась, но все не поднималась с постели. Неужто и она мучилась, и она терзалась из-за нашей ссоры и угрозы окончательного расставания?
Меж тем солнечный свет все навязчивее пробивался в окно, нагревая комнату так, что никакие шторы не спасали, становилось душно до одурения, и я не выдержал, встал с кровати, включил кондиционер, а затем приступил к привычному распорядку отпускного дня: быстро принял душ, побрился, надел брюки и рубашку с длинным рукавом, защищавшими кожу от солнца, а затем спустился вниз, чтобы за завтраком еще раз поразмыслить над создавшимся положением.
Ни фруктовые салаты, ни сосиски, ни омлет – ничто я не мог проглотить, еда комьями застревала в горле, и я отставил почти полные тарелки на край стола. Горький кофе без молока и без сахара, но с долькой лимона, оставлял странный вкус на языке, а я меж тем мысленно упрекал себя за то, что погорячился, наговорил вчера лишнего и необдуманного. Неужели я был виновен во всем? Неужели это я, а не она, был не прав? Зря обвинил Яну в излишней расчетливости? Сомнения, как сорняки, один за другим всходили в уме, притупленном (я знал это!) из-за одного только моего нежелания вновь столкнуться с одиночеством и неприятной задачей поиска спутницы жизни.
Вдруг я увидел ее. Словно назло мне, Яна выбрала свой самый красивый белый сарафан с огромными витиеватыми цветами; он струился до самого пола, нежно обволакивая ее полные бедра, и при каждом ее шаге так мягко колебался, отчего в движениях ее чудилось что-то нечеловеческое, что-то кошачье. К какому бы буфету она ни подходила, она везде приковывала взор, не устоял и я: и я следил за ней исподлобья! Вот она поставила на поднос пару тарелок и чашку кофе, вот она пошла, будто нарочно, в мой ряд, сейчас она прошествует, высокомерно задрав голову, мимо меня…
Закончив завтрак, я ушел к морю, к дикому заброшенному пляжу, который мы открыли во время одной из наших прогулок. Это была некогда маленькая галечная бухта, с двух сторон от края крутого берега к пляжу вели деревянные ступени, составлявшие довольно крутые лестницы. Вид ступеней, во многих местах сломанных, проломанных или вовсе отсутствующих, не оставлял сомнений, что пляж был давно необитаем и даже опасен для спуска. Лестницами воспользоваться было нельзя, а если все же с большим трудом спуститься вниз по камням, то можно было стать заложником стихии, готовой разбить все, что угодно об острый скалистый берег : настолько крошечной была линия пляжа. Быть может, именно из-за того, что некогда она стала западней для отдыхающих, власти решили не восстанавливать лестницы, надеясь, что скоро природа сама уничтожит последние следы цивилизации в этом месте, и искатели приключений будут проходить мимо.
Отчего-то вид этого некогда обитаемого места, скрытого от людских глаз со всех сторон, влек меня. Я не стал спускаться в самый низ, на пляж, но смог спуститься по камням где-то до середины, где мы с Яной уже сидели недавно, и вот я оказался на широком камне, спиной к другому, высокому, который полностью скрыл меня от глаз прохожих. Под шум прибоя и в совершенном уединении я долго созерцал вечную битву стихий: воды и земли. Первая все ластилась к последней, сначала обволакивала ее, а затем и вовсе нежно пенилась, потом, сердясь, оттого что не добилась желаемого, отступала, наполняя воздух шумным рокотом, но отступала для того только, чтобы вновь прильнуть к незыблемому берегу. Сколько ласки и сколько обмана было в движениях моря! Как безропотно земля выносила его льстивый пенистый шепот, когда на деле с каждой такой лаской волна не только уносила часть земли и гальки, чтобы поглотить их в пучине, но и медленно, незаметно точила скалистый берег.
Долго я так сидел, завороженный зернистым, волнующимся покрывалом моря, блеск гребней волн, этих золотых беспокойных нитей, как несметное сокровище, приковывал взгляд. Думы мои были невеселыми, сомнения терзали ум, ведь легче всего было завершить отношения, намного сложнее было выстроить их…
А затем я отчего-то представил, что Кипр навсегда станет моим родным домом вместо «ватной» России, что эти скалы и морская пропасть, и пожухшая от яростного солнца трава, и прячущиеся ядовитые змеи меж камней – все это вместе прикует меня к себе навеки. И так мне стало нехорошо от этой пронзительной, будто провидческой мысли, так нехорошо, что странная тошнота подступила к горлу, только это была не тошнота от несварения желудка, а тошнота… от несварения мысли. Но отчего же? Отчего я не мог переварить столь приятную мысль о том, чтобы навсегда поселиться в этой раю? Что пугало и одновременно отталкивало меня от древнегреческого острова?
И хотя я не сразу понял себя и собственных чувств, все же в какое-то мгновение равномерный шум прибоя словно нашептал мне, что скалы эти были мне неродными, как и пляж, как и галька на нем, как и эта выжженная на солнце трава, как и самое море, чистое, соленое, теплое. Все это было мне настолько чужим, что не существовало ни единого способа породниться с ними. Родными мне были березовая роща и холодная речка, и куры на заднем дворе, и туалет на улице, и оводы, и слепни жарким летом, и в кровь разодранные коленки о пыльную деревенскую дорогу без какого-либо покрытия. И словно нарочно сплошь неприятные видения из детства вспыхивали перед глазами, сменяя друг друга, но именно они, как это ни странно, а не какие-то более удачные мои дни детства, были столь милы сердцу, именно они трогали за живое. Быть может, потому что именно в них я был самым настоящим, без прикрас, без баловства, без напускного, быть может, потому что самыми подлинными были именно эти блики детства.
Как заставить себя породниться с этим чуждым мне морем и скалами? Разве можно было перекроить себя и собственное прошлое? Но память была не пленка, которую легко поменять на другую, она была неотъемлемой частью меня, как мой генетический код, как все те сотни тысяч мелочей, что я впитал в себя с молоком матери. Улети я на другой край света, да хоть в космос в иную галактику, а все одно: закрою глаза и самое дорогое, что предстанет перед воображением, будут все те же милые сердцу лес, речка, стога сена, куры, злая собака на заднем дворе… Так зачем нужен был этот рай, когда любил я не его, а свою Россию…
К совершенному моему изумлению, вдруг маленький камень отскочил позади меня и упал рядом с моей ногой. Я обернулся, озадаченный: кто мог нарушить мой покой? Краем глаза я увидел подол белого платья, подобранного женскими руками, чтобы не запутаться в нем при спуске, а через долю секунды Яна сама уже сидела рядом со мной.
