Затем случился матч с индусами, праздничный обед, на который были приглашены советские спортсмены-бойцы. После была встреча с военными курсантами из училища в Кабуле. Бойцы познакомились с афганскими курсантами, а затем встречу закрепили спортивными соревнованиями, в которых Лопатин занял третье место в беге.

Молодой правдолюбец, Семен будто не упускал возможности попасть в неприятное и даже порой опасное положение. Так, в день, когда прибыли молодые солдаты, совсем неопытные, необстрелянные, он умудрился раскритиковать нового командира Алиева.

– Зачем он согласился на такую должность? Ведь не знает техники, ни в чем не разбирается.

Так случилось, что Алиев в этот момент оказался в метрах пятидесяти от Лопатина с товарищем, и разговор этот услышал полностью. Не раздумывая, он подошел к Семену и ударил его наотмашь, но тот устоял, лишь покачнулся, а затем быстро ударил Алиева в ответ, да с такой силищей, что командира развернуло, и он упал на землю. Чуть позже Лопатин заметил, что Алиев при ударе рассек ему губу. Рассвирепев, он подловил Алиева и снова два раза ударил его.

На следующее утро случился скандал, и командир посадил Лопатина, своего любимца, в машину и, не желая ни арестовывать, ни судить его, долго разговаривал с ним по-мужски, итогом этой длинной задушевной беседы стало то, что Лопатина назначили заместителем командира взвода.

Если бы на этом скандал завершился, то как по-иному, как по-обыкновенному сложилась бы дальнейшая судьба Семена! Однако ему суждено было миновать простые пути и заурядные тропы. Казалось, самый дерзкий характер его плел для него совсем другие дороги, странные, заковыристые, наполненные своим смыслом.

Алиев не простил обиды, и на следующий день его друзья-чеченцы, заряженные жаждой мести, стали собираться у палаток спортсменов. Те не оставили товарища и тоже собрались. Казалось, весь этот шум, гам, сутолока вот-вот должны были вылиться в массовую драку, ужаснее и некрасивее, и неуместнее которой сложно было представить что-то, тем более здесь, на войне.

Тогда Лопатин вышел перед всеми, рассказал, как все было и заключил:

– Массовой драки, товарищи бойцы, не будет. Это не по-спортивному. Это не по-военному. В конце концов, это не по-товарищески. Я готов драться один-на-один, если вам непременно хочется ответить за друга. Пусть выйдет самый сильный из друзей Алиева.

Раздался шум, гомон; чеченцы, судя по всему, горячо спорили, и было неясно, на чем они сойдутся и к чему придут. Однако наконец споры утихли, голоса смолкли, и вперед толпы вышел Муса, крупный, плечистый товарищ Алиева. Начался бой, в котором оба бойца оказались одинаковы сильными и умелыми – оба владели искусством боя.

И уже вечером их обоих увезли в медицинскую часть – так нехорошо выглядели, избитые, покрытые синяками, с оплывшими едва ли узнаваемыми лицами.

– Повезло! – Пошутил Муса, сидя бок-о-бок в машине с Лопатиным. Тот не отозвался. – Говорят, в медицинской части новая сестричка, приехала недавно.

Лопатин, положивший в начале поездки не обращать внимания на слова Мусы, отчего-то не предвидя в них ничего благого, вдруг понял, что Муса ничем не отличался ни от других ребят, ни от него самого. И даже в адрес новой медсестры тот не сказал не единой пошлости. Оттого замечания Мусы вызвали в нем взрыв хохота, хотя смеяться было очень больно – во всех местах.

– И в чем же везение? – Сквозь хохот воскликнул он. – Или ты думаешь, она на наши заплывшие рожи позарится?

– Ты не знаешь женщин. Она нас пожалеет… а там уже дело за тобой.

– Да нет, Муса. Не так. – Уже серьезно, даже слишком серьезно, почти с горечью, странной, немолодой, не беспечной, сказал Семен. – Она там каждый день докторам помогает изувеченных ребят зашивать… И не такое видала, чтоб жалеть.

– Так ведь это новенькая. – Куда-то в пустоту сказал Муса, потому что Лопатин, уставившись взглядом в очерченные, будто подсвеченные заходящим алым солнцем горные хребты, то изрезанные и рваные, то мягкие и покатые, казалось, уже не слушал его.

Свежело. Ночная прохлада быстро простиралась по высокой земле Афгана, как и дневная пыль, наконец опускавшаяся на скалистые пустоши, и самое темное небо на закате очищалось, линии становились четче, воздух совсем освобождался от тяжелых завес пыли.

Когда Лопатин вошел в кабинет врача, то сначала не поверил, показалось: померещилось в ночи, тем более после сильной драки, от которой он до сих пор пошатывался, как пьяный. Врачу помогала совсем юная сестра, невысокая и отчего-то до страсти похожая на Леночку; могла ли это быть она? Конечно нет, она не училась в медучилище! Но как же похожа… Месяцы разлуки размыли в памяти обожаемые черты, и теперь Семен не мог ручаться, что не ошибся… Если бы она сама узнала его, то, быть может, не было бы никакого вопроса, не осталось бы никаких сомнений, но она… не узнавала его. Побои скрывали знакомые черты лица, и он сидел в кресле, когда врач, еще довольно молодой, поджарый и спортивный мужчина с коротко стриженными волосами, осматривал его. Вдруг доктор сказал:

– Леночка!

И тогда Лопатин чуть не подпрыгнул в кресле.

– Как звать-то тебя, боец? – Обратился доктор к нему.

– Семен.

– И как это тебя угораздило, Семен? Ничего, жить будешь, раны только обработаем.

– С кавказцем вышел спор. А они, ребята, сами знаете, горячие. Кровная месть для них дело святое.

– Кровная месть! – Доктор усмехнулся. – Ну хорошо, что до настоящей кровной мести не дошло. Все-таки вы советские, а не царские бойцы.

Раскрыв, насколько это было возможно, веки, Лопатин вдруг поймал на себе тяжелый взгляд медсестры. Она поправляла белый чепчик, курносый носик ее как будто дрожал вместе с длинными ресницами. Семен не знал, что после того, как Лена услышала его имя, любопытство заставило ее заглянуть в его карту, и теперь она знала наверняка, что это был он. А по ее взгляду, свинцовому, невыносимому, знал и он, что это была Леночка; все сомнения улетучились, как растворилась знойная дневная пыль в ночной тиши и прохладе. Но что же было делать? Что сказать? Какие слова произнести было уместно, а какие – смешно? Язык, словно нарочно, одеревенел, и, всегда бойкий и смелый, Лопатин так и не выдавил из себя ни слова. Но глаза, глаза говорили лучше всяких слов, они незримыми нитями проникали в души друг друга, вычерчивая там, на лекалах мыслей много больше, чем мозг желал и разрешал передать. Там, где не было изречено ни звука, таинство взглядов, непостижимое для разума и науки, уже вершило свое дело.

Шатаясь, Семен вышел из кабинета. Муса подскочил, с нетерпением ожидая своего осмотра. Он вошел в кабинет, чуть оттолкнув Лопатина от двери. Вдруг дверь вновь хлопнула, Лопатин обернулся. Лена стояла почти вплотную к нему.

– Семен! – только и успела выдохнуть она, как сразу оказалась в объятиях своего старого возлюбленного.

Столько месяцев Семен упрекал ее в душе за ветреность, легкомыслие, предательство – хотя сам божился однажды, что не будет ждать от нее ни верности, ни самоотречения. И все эти укоры оказались не только пустыми, но и напрасными, злыми, клеветническими, убогими и подлыми. Восхитительная, обаятельная, добрая, верная Лена… была здесь! Стало быть, она добровольно прошла курсы медсестер и по собственной воле отправилась в зону боевых действий. Побудить ее к столь отчаянному шагу могло лишь одно обстоятельство. Письма, одно за другим, бесконечной чередой отсылаемые на фронт и… не получавшие ответа. Если это была не любовь, не самые высшие пики ее на земле, то… никто на свете никогда не ведал истинной любви.

Стоял необыкновенно теплый осенний день припозднившегося бабьего лета в Москве, когда лучезарное легкомысленное солнце так или иначе проникало сквозь окна, шторы, тюли, жалюзи в комнаты, автобусы и автомобили. Когда длинные столпы сверкающего золота, когда крохотные полосы его – так или иначе потоки света стелились по полу, столам, диванам, сиденьям транспорта, играли причудливо на движущихся лицах, слепили глаза.