Стоит ли говорить, что с каждым прошедшим днем Парфен впадал во все более глубокий духовный упадок, он терял силы сопротивляться тому злу, что засело в ограниченном уме Карине, не умевшем сопоставлять причины и следствия, терял силы сопротивляться обстоятельствам, не имел никакого рвения бороться за улучшения их быта и возможностей. Одно единственное слово все чаще преследовало его, как непрерываемый стук сердца, как беспрестанный блеск на синем покрывале океана за окном, то солнечный, то лунный, но вездесущий и острый, как темные неотступные пятна в глазах, появляющиеся, когда с силой сжимаешь веки, чтобы, наоборот, ничего не видеть, как звон в ушах даже в минуты покоя и тишины.

И вот теперь, когда волны бились о скалы, а Парфен ждал, что шум и плеск их, и удары заглушат звуки сердца и разума хотя ненадолго, случилось не только не то, что он хотел, а даже совсем обратное, океан с каждым ударом словно взвывал, повторяя то самое слово, от которого пытался сбежать Парфен, уединившись у обрыва:

– Неудачник!.. Неудачник!.. – Затем следовало непременно шипение, бурление, волны откатывались назад, собирались в пучину, а затем с жутким грохотом нарастали и вновь ударялись о скалы. – Неудачник!.. Неудачник!..

Жуткие мгновения, в ходе которых он чуть не лишился рассудка, весь взмок и вспотел, хотя звездный вечер был наполнен живительной прохладой! Если Парфен ничего не предпримет, брак их развалится, не выдержав ссор и холодности, и отчуждения, и отсутствия ласки и любви, не говоря уже – смешно сказать, как это было недосягаемо – о страсти! Или же вернее всего, ничего не изменится, и они так и будут влачить недостойное совместное существование, потому что его зарплаты будет хватать для оплаты аренды, а ее заработка – для покупки продуктов. Они, как черви, будут паразитировать друг на друге в этом удачном симбиозе, и никакие обстоятельства жизни, никакие перемены не смогут помочь им разрубить этот узел, что связал их двоих по рукам и ногам.

Так зачем Парфен мучился? Для чего терпел это все? Не легче ли было уехать насовсем, вернуться к отцу и матери, ведь это он, а не они оборвал с ними всякую связь? Он пристально глядел на бушующее покрывало черного океана, серебрящиеся нити которого так и вспыхивали, так и мерцали в лунном и звездном свете, вопрошая его. Что могла поведать ему стихия? На что раскрыть наконец глаза?

Неужто он все еще любил жену, раз не мог поступить по-мужски, не мог наказать Карину за ее уничижительное отношение к нему? Парфен, выпучив глаза, смотрел на океан так, будто тот непременно отвечал ему, а на деле все было иначе, и он знал в глубине души, что это собственный внутренний голос шептал ему все, что было спрятано в тайниках его неупорядоченных мыслей. Он провел локтем хлопковой рубахи по лбу, собрав пот, что скатывался с бровей и тек по лицу, собрав пенистые и легкие брызги от волн, что каждую минуту долетали до лица. Да, да! Он все еще любил Карину, ставшую только прелестнее с рождением детей, а здесь занявшуюся спортом и ставшую стройнее и красивее. Разве не красота одна была тем, что составляла мужскую любовь? Разве не она притягивала к себе навек мужчину? Глупая, немудрая природа, но он был бессилен против нее! Хуже того: Парфен любил своих детей! Оковы любви, жесткие и цепкие, не позволят ему освободиться и выпутаться, и бушующая пучина опустошения вконец поглотит его.

Выхода не было. Не было пути. Безвольный, бесхребетный, он был себе неумолимо жалок, как и каждая черточка в нем, новая морщинка под веками, самое тело его, становившееся все более рыхлым с каждым днем, было непреодолимо жалко и смешно, но… другого пути не было. Он будет тянуть эту лямку, он будет жить под извечным гнетом неблагодарности и озлобления, нелюбви и холодности. В конце концов, он был мужчина, стало быть… стало быть, мог вынести и не такое!..

…В середине 1978-го года Семена, как и многих других выпускников школ, не выдержавших испытания в институты или училища и техникумы, призвали в армию. По случаю этому родители устроили проводы в своей коммунальной квартире, на которые пришли все друзья и многие одноклассники Семена. Пришли и соседи по коммуналке, не всегда довольные празднествами и застольями Лопатиных, но сегодня бывшие в самом благодушном настроении: еще бы, ведь провожали такого парня в армию! Крепкого, спортивного, сильного, а главное, скромного, немногословного, весьма неглупого, почтительного к старшим и преданного своим друзьям.

На проводы пришла и первая любовь Семена: невысокая, веселая, курносая Леночка с длинными светлыми волосами, заплетенными в две косы. Задорная челка ее высоко поднималась, обнажая яркие темные брови и не менее яркие большие миндалевидные глаза, немного заостренные по краям и приподнятые в сторону ушей, отчего лицо ее, если долго вглядываться в него, казалось отдаленно похожим на кошачье. Когда они оставались наедине, Семен в шутку и с нежностью называл девушку «Еленой Прекрасной», а она фыркала, делала вид, что обижалась буржуазным прозвищам, но щеки ее так и рдели от этого сравнения.

Любимица всех одноклассниц и одноклассников (особенно последних!), хохотушка, веселая, игривая, она могла заболтать и очаровать любого, и Семен не стал исключением. Какого же было счастье юного Лопатина, когда именно на его ухаживания она ответила взаимностью! Несколько недель пролетели как во сне, он уже в глубине души представлял, как сделает ей предложение, перевезет ее вещи к своим родителям, и вдруг… Повестка! Ведь знал, что так будет, знал, что иначе быть не могло, а все-таки отчего-то до последнего верил, что случится не с ним, с кем угодно, но не с ним.

И вот теперь они расставались надолго, на целых два года, и после утомительного вечера, в который было слишком много выпито и сказано слишком много острых словечек и намеков, он с товарищем Женькой провожал Леночку домой.

Пьяный Женька, годом младше Лопатина, еле шевелил языком, а все же успел и тут, провожая девушку лучшего друга, наговорить лишнего.

– Я тут давеча Леночке объяснял… Говорю: ну зачем врешь, зачем обещаешь то, что не выполнишь?

– Ты опять за свое! – Воскликнула Лена. – Ну когда угомонишься? Зачем только ты его взял с собой?

– Да как же я его, брошу, что ли? Он до дома один не дойдет. Провожу и его.

– Какой ты добрый! Было б к кому.

– Лена! – Воскликнул Женька, словно не слыша препинаний влюбленных. – Ну скажи, зачем божишься дождаться Семена из армии? Ну ведь не дождешься!

– Почему это не дождусь, злой ты человек?

– Да ведь ни одна девчонка еще не дождалась! Тебе шестнадцать лет! Что же ты будешь целомудренной все два года?

Лена засмеялась, и ее веселый, заливистый смех ободрил Семена.

– Какой же мне быть еще? И вообще, в чем ты меня подозреваешь? В ветрености?

– Уж про тебя ни за что не поверю, что дождешься. Вот как!

Язык у Женьки заплетался, глаза соловели от выпитого, оттого-то ни Семен, ни Лена не могли воспринимать его всерьез. Они подтрунивали и смеялись, и Лопатин даже предложил завести сначала товарища домой, а уже потом пойти к Лене, и она согласилась. А все же оставшись вдвоем, стоя у подъезда в эту тихую июньскую ночь, они стали вдруг необыкновенно серьезны.

Где-то вдали, на самом востоке земного шара серело черное небо, и все предметы вокруг: акации, березы, тополя, дома, черты подъездов, лавок, детских площадок – все начинало проступать сквозь тьму ночи, светлея, будто даже чуть светясь изнутри. Они так долго гуляли, что не заметили, как пробудилось утро.

Семен сжимал ладони Леночки, прижимал их к своим губам, не решаясь прильнуть ими к ее лицу. Даже в сумраке раннего утра она видела, сколь задумчиво стало его лицо. Ей отчаянно захотелось пошутить, чтобы рассмешить и развеселить его, чтобы на этой радостной ноте и проститься с ним. Страх расстаться убитой от горя нашептывал Лене, что нужно сказать что-то немыслимо глупое, смешное, как она это всегда делала, но отчего-то язык не поворачивался, казалось, умное тело знало лучше, что подобает делать в такие мгновения – мгновения, которые оно, однако, переживало впервые!