– Куда после института пойдешь работать? – Спросила Настя у Володи, лихо справлявшегося с рулем.
Он был в Настину породу: такой же худой, с торчащими ушами, с большими, но некрасивыми впалыми глазами, отчего под ними всегда виднелись синяки. Он был таким же честным, бесхитростным, лишенным воображения человеком, как и Настя, оттого-то, должно быть, он и выдал ей все, что было у него на уме:
– Еще год, и закончу. Не знаю, куда пойти теперь с моей специальностью. Отец ездит на работу по пять часов, когда раньше дорога занимала два часа. Война! Изматывает все… И неопределенность, и не знаешь, кому это нужно вообще? Разве захочется теперь семью создавать? А если не создавать, то зачем гнаться за должностью или зарплатой?
– Но ведь работать все же где-то нужно… Без дела как сидеть здоровому парню?
– Да, без дела нельзя… Не верится мне, Настен, что я на работу выйду вообще.
– Как это: «не верится»? Ты что же, дурака валять будешь?
– В ополчение уйду, и все на том.
– Ах!
Он затронул самое болезненное, что было в Насте, словно сковырнул ножом в тот миг, когда она надеялась отвлечься и забыться простым разговором с молодым и точно более беззаботным, чем она, братом. Его юные, почти детские невзгоды должны были затмить ее тяжелую от несчастий память. Но нет! И тут, словно проклятье, болезненный укол в самое сердце! Мужчина, которого она любила более себя самой, не только не отвечал ей взаимностью, но и был большею частью времени недосягаем, и конца этому не виделось.
– Ведь мог бы и сослужить в другом. – Все же нашла в себе силы сказать Настя. – Ведь у тебя будет высшее образование! Туда уходят те, кто потерял близких, у кого работы нет, кто не может учиться… шахтеры бывшие… старики.
Произнеся последнее слово, она, конечно же, подумала о Семене Владимировиче Лопатине. После бегства Парфена он замкнулся в себе и в течение двух месяцев был точно потерян, точно впал в беспамятство. Близкие боялись, что он тронется умом или станет совершенным ребенком, хотя он был еще молод для этого. Однако случилось совсем иное: по прошествии двух месяцев выяснилось, что все это время Лопатин был занят обдумыванием решения, давно зревшего в нем. Вскоре он объявил, что уходит воевать, как когда-то воевал в Афганистане. Так Вера Александровна осталась совсем одна.
– Не важно это все. – Ответил Володя.
– А что важно? – Казалось, голос Насти не мог прозвучать еще более уныло.
– Важно то, что я не могу оставаться в стороне, когда гибнут мои сородичи… родственники, знакомые, соплеменники, в общем. Кажется, будь это на другом конце страны или мира, тогда бы, должно быть, сказал бы: «Моя хата с краю.» Но суть в том, что все это происходит не где-то там, в необозримом «далеко», нет! Я вижу это не на экране телевизора, слышу не по радио, а чувствую все на себе, на собственной шкуре, вижу собственными глазами… И оттого все так разнится с тем далеким надуманным ощущением, какое было бы, будь это где-то с другими людьми, городами, областями. Мне думается, если останусь в стороне, то буду последним мерзавцем на земле, неполноценным… ведь я мужчина! Разве можно поступить иначе?
– Можно. – Ответила сухо Настя, с неприязнью подумав о Парфене.
– Это не про меня.
– Наше дело правое… Мы должны бороться… А все-таки Россия нас бросила, и без нее не справиться.
– Так-то оно так, конечно…
– Вот ты умный человек, Володя, образованный, молодой. Может быть, ты хоть понимаешь, что произошло? Почему с Крымом все произошло так быстро и совсем иначе… чем с нами? Чем мы хуже их? Почему в Славянске и Одессе, Мелитополе и Мариуполе все, кто поддержал Россию, были оставлены, многие замучены в камерах пыток… их родственники убиты… жены изнасилованы и убиты… Это все… это все… не укладывается у меня в голове.
– Я верю тому, что сказал твой муж.
– А что, что он сказал? Мне он не говорит ну совсем ничего.
– Предательство.
– Где?
– В Администрации президента. Элита взбунтовалась и убедила президента пойти на «Минские соглашения».
– Вот оно что! Выходит, и такое возможно! – Настя еще не поняла, обнадежили ли ее новые сведения или, наоборот, лишили последней надежды, но это было уже не важно, только она не знала еще, почему.
– Ты подумай все-таки, Володя. – Сказала она. – Решение…
Но то, что случилось в миг, когда Настя произносила последние слова, обездвижило ее. Раздались хлопки, многочисленные выстрелы, машина подпрыгнула, но продолжила свой ход, казалось, пуля попала в одну из частей ее. Володя вцепился и вжался в руль, только успев крикнуть:
– Пригнись! Пригнись!
Ульяна и Настя вжались в спящую Матрену изо всех сил, не понимая, что происходит и чего им ждать. Кажется, окажись ты сам в таком положении, как эти люди, то знал бы наверняка, что нужно было бы резко сворачивать и ехать назад, но когда это самое положение оказывается не теоретическим, а самым что ни на есть настоящим, действительным, смертельно опасным, то ум вдруг скован, мысли опустошены, и правильное решение не осеняет тебя.
Так и Володя, будучи во власти глубокого ужаса, делал не то, что могло хоть как-то увеличить вероятность их спасения, а наоборот, ровным счетом противоположное: ударил по педали газа, надеясь проскочить через то, что представилось ему шальной пулей. Так автомобиль влетел в пулеметную очередь и какое-то время несся по полю, съехав с дороги, пока не остановился и не заглох.
Высокая кормовая трава почти скрыла его из виду, и никто не видел, как от палящего дневного солнца накалился автомобиль и, не выдержав жары, ребенок все же смог открыть заевшую дверь. Тут же на траву выпало тело бездыханной женщины, а следом за ней выпрыгнула и Матрена. Четырехлетняя девочка, проснувшаяся от жутких хлопков и выстрелов, не понимала, что произошло.
Маленький ум ее еще не мог вместить в себя всей кровоточащей правды войны, и все, что она видела и слышала прежде про убитых, раненых, покалеченных, ей казалось почти сказочной и отвлеченной стороной жизни – стороной, на которой никогда не окажется ни она, ни ее близкие. А почему? Никакой особенной причины, кроме того, что ребенок ее возраста не мог представить ни собственную смерть, ни тем более смерть матери, не существовало. Матрена ходила вокруг автомобиля, вскрикивая, когда кусалась крапива или кололся репейник, ныла от зноя, укусов слепней, пыталась растолкать заснувшую Ульяну, Володю, мать.
Где-то в самых глубинах сознания Матрена понимала, что что-то произошло, и это что-то было нехорошо, быть может, даже очень плохо. Она только думала, что родным больно, они ударились, поранились, оттого и заснули. Но все они – особенно мать – были живы и, главное, выживут, стоит только другим людям найти их. От скуки и страха она много заунывно пела, произнося одни и те же слова, потому что почти не помнила ни детских, ни взрослых песен, затем, когда во рту стало нестерпимо сухо от жары, все же сообразила, нашла сумку с водой и бутербродами. Чтобы слепни ее меньше кусали, она натянула на себя платок матери, отчего сама себе показалась такой жалкой и несчастной, маленькой и брошенной, что вдруг заплакала, но она боялась плакать громко, оттого только всхлипывала и то и дело вытирала маленькими кулачками безудержные слезы.
И все же под воздействием ужаса и глубокого потрясения все эти одинокие часы промчались в сознании Матрены стремительно быстро, и уже скоро раскаленное солнце, быстро катившееся к краю огромного поля, совсем скрылось за ним, посылая только последние кровавые отсветы, озарявшие небо на западе. Стало прохладно, руки и ноги девочки покрылись гусиной кожей. Она вновь и вновь толкала мать, пытаясь разбудить ее.
– Мамочка, мне холодно, вставай, проснись! Мамочка, я хочу есть… Мамочка, я хочу пить… Проснись же… Ну мама! Мам! Ну мам!
Странная противоестественная поза матери, когда ноги ее были расставлены вкривь и вкось, а платье задралось на большом животе, наводило Матрену на мысль, что матери очень дурно, настолько дурно, что ей было не до дочери, но все же девочка ни на миг не сомневалась: мама жива. Было дико только оттого, что никогда прежде мама не ставила свои удобства, переживания, боль, болезнь выше самой Матрены, никогда прежде она не проявляла столько себялюбия и холодности… Настя всегда была самоотверженной и все терпела, лишь бы ей, Матрене, было хорошо, она была выше всего и всех для нее… А теперь вдруг все переменилось, перевернулось с ног на голову, и в одночасье она стала значить для матери ничтожно мало!
