Блестящую гладь луж, разлитых по дорогам, словно утыкали крошечные пули, и Катя долго глядела на беспокойные, волнующиеся стекла дорог, в которых отражались высокие панельные дома и клочки мрачного неба, как и вчера, заполоненного стаей огромных туч.

«Неужели в этом мире есть что-то еще, кроме этой все подавляющей, все убивающей пустоты, оттесненной сизым мрачным небом? – раздались в голове Катерины странные слова. – Неужели есть в ней хоть какой-то смысл, когда просыпаешься утром и нет никаких дел, и нет людей вокруг, нет ни мамы, ни папы, ни мужа, ни детей, ради которых можно было бы слезть с этого подоконника и начать действовать, хотя бы по мелочам, хотя бы… готовить завтрак? Даже работа, к которой я вернусь после праздников – казалось бы, нужная и полезная обществу – сейчас отчего-то не кажется таковой, она представляется мне слишком возвышенной, слишком далекой от настоящих людей, с их истинными мыслями, тайными страстями, грехами и насущными потребностями. Неужели что-то изменится в мире для других людей, если я так и останусь сидеть на этом самом подоконнике, если за все десять дней так и не пошевелюсь, так и буду глядеть бессмысленно в окно, не сделаю ничего полезного… в конце концов, вовсе не выйду из квартиры? Ничего. Ничего не изменится ни для кого. Так зачем вставать, зачем ходить, зачем снимать эту пижаму, зачем что-то делать, зачем, зачем… Ну что за вздор? Что за вздор лезет в мою маленькую пустую голову от бесконечного безделия, открывшегося отчего-то передо мной?»

Кто знает, сколько бы еще продлились эти бесцельные блуждания Катерининой мысли, если бы не зазвонил телефон. Она проворно спрыгнула с подоконника, и тут же ощущение довлеющей над всем пустоты оставило ее, будто звонок пробудил ее от тяжкого сна. Как странно! Это был Леша! Неужели звонил, чтобы расспросить про изменницу Валю? Но что в таком случае сказать ему? Выдать или не выдать? Имеет ли она право выдавать Валю или, наоборот, имеет ли право не выдавать ее?

– Катя, привет! – голос Леши звучал необычно: взволнованно и как-то тяжело, как будто он заведомо упрекал ее в чем-то. – Слушай, Саша случайно не у тебя?

– Нет, он и не был у меня. А почему ты спрашиваешь?

– Так ведь он вчера на митинге сказал, что днем был на твоем концерте, что вы говорили о чем-то. А потом он пропал.

Катерина почувствовала, как длинные ноги, едва прикрытые короткими хлопковыми шортиками, покрылмсь гусиной кожей, внезапный озноб прошел по всему телу; в голове с неимоверным трудом рождались мысли.

– Как понять: пропал? Ты же сказал… что видел его на митинге. Вчера опять был митинг? Оскальный опять?

– Да, он самый. На митинг-то Сашка пришел, мы были вместе, а затем начались массовые задержания, откуда ни возьмись взялись омоновцы, стали хватать людей, и вдруг случилась давка, я упал, меня поволокли… Мне показалось, что кто-то из ребят бросился на силовиков с кулаками, и кажется, будто видел Сашку среди тех, кто пустился в драку…

Он замолчал, в воздухе разлилась жуткая тишина, телефон не издавал ни звука. Вдруг кто-то во дворе с силой ударил по рулю, и Катя встрепенулась.

– Так, а дальше-то что? Что было дальше?

– В том-то и дело, что я не знаю, меня уволокли в автозак с другими ребятами, и больше я его не видел.

– А Валя?

– Она упала и вывихнула кисть, когда пришла в себя, ни меня, ни его уже не было.

– Так… постой… Вы звонили Саше? Что он?

– Конечно, звонили. Валя с телефона не слазила вчера весь вечер, звонила то мне, то ему. Но меня постращали немного… силовики, а затем отпустили уже под ночь, выдали телефон, я ей сразу набрал, а когда домой приехал, уснул и забыл про все. Вот проснулся и стал Саше звонить, а телефон уже отключен, как будто зарядка закончилась. Так и не понял я, отпустили его примерно в то же время, что и меня, или нет.

– Так его должны были отпустить, ведь тебя отпустили… разве нет?

Послышался глубокий вздох.

– Понимаешь, в чем дело… если он бросился в драку с силовиками, то его уже не отпустят.

– Как так?

– Это уж уголовщина, это суд и настоящий срок.

Катерина вскрикнула и одновременно почувствовала, как на несколько секунд потемнело в глазах. Но рука не отнимала телефона от уха.

– Ты не переживай раньше времени… зря я тебе сказал. – Торопливо забормотал Леша. – Я сейчас поеду к нему домой, может, он отсыпается после задержания и вообще просто не слышал телефона.

– Тебе ехать к нему полтора часа, а мне – сорок минут, я сама поеду.

Мрак неизвестности был настолько пугающим, что лишних полчаса переживаний казались неимоверной мукой, оттого Катя не стала ничего слушать, никакие уговоры Леши, ведь ей хотелось одного: как можно скорее убедиться, что Саша дома, на свободе и что ему ничего не угрожает.

Очень скоро она, не успев толком ни умыться, ни накраситься, бежала в джинсах и пальто по широкому проспекту по направлению к метро. На улицах встречались редкие прохожие, равнодушные и чужие, на дороге лишь изредка проезжали автомобили; казалось, еще немного, и город забудет обо всех трудностях и задачах, погрузится в вязкую дремоту многодневного праздника, и уж тогда найти Сашу тем более станет невозможно.

Но он не открыл дверь. Телефон его по-прежнему был вне зоны действия сети. А Катя звонила и звонила в дверь, стучала и стучала, надеясь так пробудить его от глубокого сна, в котором он, она верила, пребывал. Устав, она сползла по двери вниз и села прямо на грязный пол. Сомнений не оставалось: Сашу еще не отпустили силовики. Что же предъявят ему? Неужто и в самом деле обвинят в оказании сопротивления органам правопорядка? Будет суд? Будет наказание? Сломают жизнь такому молодому и способному молодому мужчине? Катя сжала веки от отчаяния, и беззвучные слезы потекли по исказившемуся лицу. Должно быть, она уродлива в эту минуту как никогда, но как же ей это все равно, как все равно!

Решетка была концом, решетка была хуже смерти, повторяла она вновь и вновь про себя. Но почему? Почему? Да потому! Потому! Даже если отбыть наказание, как жить после этого? Как мужчине устроить свою жизнь? А что же она? Причем здесь она? И почему она плачет по человеку, которого сама же давно покинула? Ах, зачем он только ввязался в эти протесты и митинги, глупый, бестолковый, наивный Саша! Зачем собственными руками искромсал свою столь простую и удачливую жизнь? Но ведь… еще ничего не было решено, ничего не было известно! А вдруг он был в больнице с проломленным черепом? Ведь Валя же повредила руку! Неизвестность – какое страшное слово, это черная дыра, что засасывает в себя, лишая воли, лишая всяческих желаний и заставляя забыть обо всем, кроме того, как страстно хочется узнать правду. Все бы отдала, лишь бы только знать, где Саша, что с ним, куда бежать, куда звонить, чтобы отыскать его!

Лишь бы только они – силовики – не били, не истязали его. Последняя мысль оглушила Катю, и вдруг все те, за кого она недавно заступалась, показались ей извергами, преследующими простых людей, будто кто сдернул пелену с глаз, исказив прежнее видение жизни, и стало совсем невыносимо. Тогда Катя, сама не ведая, зачем, стала бить маленькими кулаками себя по голове, лишь минуту спустя поняв, что тем самым пыталась выгнать все эти дурные и столь преждевременные мысли из нее.

Выход был один: чтобы навсегда избавиться от этой испепеляющей боли, нужно было принять самый страшный, самый мучительный исход, принять и понять, как жить с ним. Пусть его арестовали, пусть предъявили обвинение, пусть даже поколотили. Его вылечат, он поправится, будет суд, а дальше – несколько лет – и он все равно будет на свободе. А что же она? Она никогда больше не оставит его, никогда, в последнем Катя была особенно твердо уверенна. Пусть это будет совсем не та радужная и светлая жизнь, которую она рисовала себе когда-то в детских мечтах, но все-таки другого пути не было, ведь исчезновение Саши открыло ей мучительную правду: она… любила его. Безо всяких оттенков: искренне, глубоко, непоправимо, безотчетно – просто любила, и все, как любят мать или отца, брата или сестру. Это была данность, неотъемлемая часть ее сердца, как клапан или перегородка. Разве важно, как любишь близких, разве от этого что-то изменится? Ты все одно никогда не предашь их, говорила себе Катя. Стало быть, не имела права она предать и Сашу.