Данила Михайлович помрачнел, погладил рукоять сабли.

— Утром отправим людей. Может, хоть похоронить по-христиански получится, — сказал он. — Ладно. Отдыхайте, завтра всё решим.

Такой приказ дважды повторять не приходится. Сперва, конечно, надо было увести лошадей в конюшню, напоить их и накормить, и я подошёл к гнедой кобыле, которая устало фыркала и глядела на меня большими тёмными глазами. Я погладил её по лоснящейся морде.

— Молодец, вынесла… Зерна обещал тебе, но это завтра… — тихо произнёс я. — Как назвать-то тебя, татарочка?

Гнедая фыркнула мне в ухо.

— Раз я тебя у татар угнал, будешь Гюльчатай, — определил я. — Пошли в конюшню.

Самому добраться до постели удалось ещё нескоро. Пока закончил с кобылой, пока умылся из бадьи во дворе, пока сходил до ветру, пока то да сё, время уже приближалось к утренней заре, на востоке небо начинало потихоньку светлеть. Ну, даже пару часов сна урвать, будет уже хорошо. Вставать всё равно придётся вместе со всеми.

Так и получилось. Вставали тут рано, с рассветом, без всякого деления на сов и жаворонков. Если хочешь что-то успеть за день, надо успевать, пока светло.

Нам пятерым Данила Михайлович дал день отдыха, который всё равно начался в заботах и хлопотах. Лично я первым делом отправился в станичную кузницу, где один из холопов, Трифон, подковывал лошадей и перековывал всякое трофейное барахло на ножи и прочую мелочёвку.

Мне надо было привести в порядок новую саблю, за которой прежний хозяин, кажется, совсем не следил. Я же такого отношения к оружию не терпел. Что к холодному, что к огнестрельному.

— Эк вас угораздило-то, — сказал Трифон, раздувая горн.

— И не говори, — произнёс я в промежутке между движениями точильного бруска. — И когда уже этот Лисицын явится?

— Сказывали, что сегодня приедет с Путивля, — сказал Трифон. — Давно пора. А за опоздание пусть сам тоже дольше сидит потом!

— Кабы его мы сменить должны будем, может, и посидит, — сказал я.

Лично я этого Лисицина посадил бы не станичным головой, а в поруб. И допросил бы с пристрастием, где, когда и при каких обстоятельствах он получал серебро от крымчаков.

Я точил саблю, аккуратно водя бруском по клинку, и думал. Медитативное занятие, почти как чистка автомата, в самый раз, чтобы поразмыслить мимоходом. А чтобы привести эту саблю в порядок, понадобится немало усилий. Зазубрин на ней было столько, что при ближайшем рассмотрении она напоминала ножовку.

Задачку я себе поставил нелёгкую. Если просто дождаться, когда Лисицын приедет сюда, и бросить ему обвинение, то это ничего не даст, наоборот, меня самого поставит под удар. Тем более, что доказательств, кроме болтовни того татарина, у меня нет. И всё же я почему-то этим словам верил, словно чуял в них зерно истины. Причин лгать у татарина не было, для него мы были смертниками, пленниками, которые отправятся на турецкий берег и никогда уже не вернутся назад.

Возможно, в Путивле будет возможность это дело расследовать, размотать эту ниточку. Здесь, в шестнадцатом веке, следствие вели, можно сказать, только одним способом, пытками. А на дыбе в чём угодно сознаешься, хоть в том, что ты готовишь троцкисткий заговор.

— Едут! — крикнул часовой на стене, вырывая меня из раздумий.

Весь острог тотчас же оживился, как же, долгожданная смена наконец-то прибыла. Я тоже поднялся с насиженного места в углу кузницы, отдал брусок Трифону и вышел во двор, посмотреть на эту самую смену и их старшего.

Ворота распахнули настежь, однако всадник в зерцальном доспехе въезжать не стал. Остановился перед воротами, спешился, снял шлем, перекрестился. Боярин Лисицын оказался довольно молодым, не старше тридцати лет, хотя я почему-то представлял себе в мыслях прожжённого хапугу, желчного старика вроде книжного Скруджа. Лицом боярин был красив, смотрел на всё вокруг хитро и насмешливо. Короткая рыжая борода курчавилась, едва прикрывая шею.

— Слава Богу, добрались! — произнёс он.

Данила Михайлович вышел ему навстречу. Они обнялись, как добрые друзья, поприветствовали друг друга. За шумом толпы я не расслышал подробностей, но встречал Данила Михайлович их очень даже тепло, несмотря на опоздание.

Отряд начал заходить в крепость, во дворе которой сразу же стало как-то тесно, внутрь проходили воины, проезжали телеги, доверху нагруженные всяким барахлом. Провизию наши сменщики привезли с собой. Теперь и нам можно собираться в Путивль.

Я поспешил найти дядьку Леонтия. Кругом теперь были сплошь незнакомые лица. Служилые люди с саблями и луками в саадаках, стрельцы с пищалями и бердышами, боевые холопы с рогатинами и прочим разномастным холодняком. Кто-то здоровался со мной, я отвечал машинально, не разбирая, с кем говорю. Память Никитки возвращаться не торопилась, проявляясь лишь небольшими порциями и срабатывая на какие-то определённые, мне неизвестные, триггеры.

Леонтий нашёлся в конюшне, увязывал какой-то мешок к седлу. Упряжи и сёдел тут было с запасом, доставать или покупать не пришлось.

— Дядька, ты как? — спросил я.

Левой рукой он шевелил с трудом.

— Потихонечку, — сказал он. — Что там, приехали? Значит, и нам скоро уезжать. Ну, хотя пока всё передадут, пока лясы поточат, не раньше обеда выйдем. А пообедать-то лучше здесь, а не в дороге, значит, только после него и отправимся.

— Боярин мне этот не нравится, — сказал я.

— Лисицын-то? Ивана Фёдоровича сам великий князь шубой пожаловал за верную службу, — сказал дядька. — Поменьше всяких басурман слушай. Им только волю дай честного человека оклеветать.

Это, конечно, так. Врать иноземцы любят, да так, что у самого барона Мюнхгаузена бы волосы дыбом встали. Кого послушай, так по Москве чуть ли не медведи гуляют и люди с пёсьими головами, а на деле — обыкновенное враньё. Искусство пропаганды родилось отнюдь не в двадцатом веке, даже здесь, в шестнадцатом, очернить чужую страну в своих записках — милое дело для любого купца или путешественника. А из этого уже складывается общественное мнение. Убеди короля и дворян в том, что в той стране на востоке живут не люди, а дикие московиты, не бреющие бород, варвары, и они куда охотнее пойдут воевать против этих самых московитов, пока ты, например, греешь руки на военных заказах.

С пропагандой тоже надо будет разобраться. Но потом.

— Будто государь негодяев каких шубой не жаловал никогда, — буркнул я.

— Ты язык-то окороти! — резко оборвал меня Леонтий. — Не вздумай так вслух где сказать!

— Да ладно тебе, я же не дурак, — сказал я.

— Может, и не дурак, — успокоился он немного. — Будешь басурманам верить — будешь точно дурак.

Я всё же остался при своём мнении. Слишком уж скользким типом выглядел боярин Лисицын.

Вещей у меня после татарского плена осталось немного, как у латыша, так что сборы вышли недолгими. Нищему собраться — только подпоясаться. Зато остальных пришлось ждать ещё долго, несмотря на то, что о скором прибытии Лисицына знали уже давно, и времени на сборы было с лихвой. Леонтий оказался прав, в Путивль мы выехали только после обеда.

Пшённая каша улеглась в пустом брюхе, и мы отправились, верхом и на телегах. Полным составом, предоставив охранять рубежи Московского царства боярину Лисицыну.

В седле ехать было намного приятнее, тем более, что мы не неслись, как ужаленные, а пустили коней шагом, чтобы телеги не отставали. Чтобы не растягиваться чересчур сильно, потому что мы хоть и ехали по своей земле, это всё же была граница с Диким Полем, и татары могли налететь даже с тыла, пройдя засечную черту где-нибудь в другом месте. Приходилось даже на своей территории оставаться настороже.

Долгий путь снова давал мне время поразмыслить. Неизвестно, сколько мы пробудем в Путивле, но одно я знал точно, без дела сидеть нельзя. Я сейчас точно что та лягушка в крынке с молоком, надо барахтаться изо всех сил, чтобы держаться на плаву. Трясти надо, как в анекдоте про обезьяну и прапорщика.

Во-первых, надо разобраться с тем, кто я вообще такой. Я уже понял, что из дворянского рода, боярский сын, младший из двух, но я не то что про вотчину, я даже фамилию свою не удосужился узнать до сих пор. Спрашивать у Леонтия было уже как-то неловко, а память Никитки никаких подсказок не давала.