Меня проводили в зал, где уже собрались все прочие воеводы, мне это напоминало прошлое такое же собрание в Москве, где решались местнические споры. Но здесь причиной такого сбора был именно я. Мстиславский поднял на уши всех.

Курбский, донельзя хмурый и недовольный, стоял на самом видном месте, все остальные — напротив него.

— Вот и он, — донеслись до меня чьи-то слова.

Князь Курбский ожёг меня неприязненным взглядом, я вышел к нему, оказываясь в центре внимания. Царский свиток он держал в руках.

— Смуту в войско вносишь, сотник? — ядовито произнёс он.

— Нет, княже, приказ царский передаю, — сказал я, чувствуя, как по коже пробегает холодок от резкой смены температуры.

После поруба этот зал, набитый людьми, казался жарко натопленной баней. Руки, ноги и спина мгновенно покрылись гусиной кожей, мурашки побежали табунами от щиколоток до самого загривка.

— Ты явиться в город не успел, как уже призывать всех стал волю мою нарушить, — сказла Курбский. — Мыслю, польский лазутчик ты, Жигимонтов прихвостень.

Я едва не задохнулся от возмущения. Эта мразь посмела обвинить меня в предательстве? Громче всех кричит «держи вора» сам вор.

— Созывать я стал всех царскую волю исполнить, в поход на Ливонию пойти, покуда магистр Жигимонту верностью не поклялся! — выпалил я. — Много здесь бояр, с коими государь переписку ведёт, им письмо покажи! Подлинное письмо, и печать, и почерк узнают!

— И верно! Покажи письмо, княже! — выкрикнул один из воевод полка левой руки.

— Обиду мне чинить хотите, воеводы? То моя переписка личная! — вскинулся Курбский.

— Печать покажи, в том обиды нет! — крикнул другой.

— Сломал я печать! — отрезал князь.

Виляет, сука, как уж на сковороде.

— Слово против слова, выходит! — воскликнул боярин Морозов.

— Царь повелел выступать как можно скорее! — крикнул я, стараясь заглушить всеобщий шум. — Я на том крест целовать готов!

Я демонстративно распахнул епанчу, показывая всем дорогущий доспех, доступный далеко не каждому из князей, дрожащими руками вытянул нательный крестик, поднёс к губам.

Курбский сверкнул глазами гневно.

— Ты сам письмо привёз мне! Другое, подлинное! — прорычал он. — Весны ждём, а до того силы копим!

— Ты письмо это в огне спалил, княже! Кто знает теперь, что было там? — сказал я.

— Во лжи обвинить меня хочешь, сотник? — ощерился князь Курбский.

— Точно как и ты меня, княже! — в тон ему ответил я.

— Государь знает, что в письмах обоих, к нему гонца отправить! — предложил кто-то из толпы.

Я бы не рискнул. Иоанну точно не понравится подобный запрос, ведь с одной стороны он будет значить, что бояре не доверяют лично им посаженному воеводе, а с другой стороны будет значит, что лично им посаженный князь Курбский лжёт напропалую. И пусть даже ничьи головы не полетят, чинов и должностей можно лишиться запросто.

— Сами решим! По старине! — крикнул другой боярин.

— Нельзя нам во Пскове отсиживаться, пока воевода юрьевский один супротив схизматиков рубится! — крикнул третий.

— И верно! Землю воевать пойдём, полон брать! — выпалил ещё один.

Общественное мнение твёрдо стояло на том, что бездельничать больше нельзя. Нужно выходить и разорять прибалтийского соседа. Князь Курбский же так не считал.

— Тихо! — крикнул он.

Взбаламутил я воду, конечно.

Игнорировать мнение воевод, однако, князь Курбский не мог. Его положение стало слишком шатким. С назначением его главным воеводой некоторые могли и поспорить, хватало здесь и более знатных, и более опытных командиров. Тот же Мстиславский не уступал знатностью, хоть и вёл род не от Рюрика, а от Гедимина. Курбского же терпели исключительно из-за того, что его назначил сам государь.

— Тихо! — повторил воевода. — Клянусь вам, други! Велено мне до весны ждать!

Ни слова неправды, если так посудить. Только приказ это не Иоанна Васильевича, а другого правителя.

— Кем велено, Жигимонтом⁈ — крикнул я. — С которым ты сносился тайно?

Курбский изменился в лице, побагровел. Я продолжил, не позволяя ему вставить хоть слово.

— Давно в Литву отъехать замыслил, князь? — спросил я. — Почём нынче Родиной торгуют, сколько дали тебе? Чего тебе Жигимонт обещал такого, что Иоанн Васильевич дать не может? Вольностей? Золота? Серебра? Польский круль всех беглых привечает, хоть князей, хоть холопов!

— Убью! — заревел Курбский, выхватывая саблю.

Я машинально схватился за то место, где обычно висела сабля, и лишь хлопнул себя по бедру, оружие мне пока так и не вернули. Зато князь кинулся в атаку, по-кавалерийски рубанув воздух передо мной, размашисто, с плеча, я лишь чудом успел отскочить назад, когда понял, что безоружен.

Толпа зашумела, бояре и князья, охочие до зрелищ, горячо приветствовали драку, осуждая при этом нападение на безоружного. То, что Курбский напал на меня, только доказывало его вину, на воре шапка горит. Поступок князя его не красил.

— Правда ему глаза режет, бояре! — крикнул я, отступая в сторону толпы.

Кто-то протянул мне саблю, я немедленно схватил её, взмахнул, привыкая к новому для себя балансу и весу оружия. Лучше хоть с каким-нибудь дрыном, чем вовсе безоружным. Да и не зря я с утра выпендрился и надел зерцало, хоть и не собирался идти в бой.

Следующий удар я отвёл в сторону клинком, попробовал выйти на контратаку, в тот же миг чувствуя, как мою рану прострелило острой болью. Физические нагрузки мне пока были противопоказаны терапевтом.

Курбский скорчил свирепую гримасу, махнул саблей крест-накрест, скорее разминая кисть, нежели реально пытаясь нанести удар. Против меня теперь стоял не лесной тать, годный разве что для того, чтобы гонять безоружных купцов, напротив меня стоял бывалый воин, прошедший десятки походов, матёрый убийца. Но страха я не чувствовал. Потому что я знал, что я прав, а он — нет.

Разве что распоротый бок опять саднило и тянуло. Да и чужая сабля казалась чересчур тяжёлой.

Бояре прижались к стенкам, освобождая для нас максимум свободного пространства, и я вдруг почувствовал, как их надежды связываются со мной. Я понял, что сейчас именно от меня зависит, выйдет ли русская армия вовремя и добьёт ослабевшую Ливонию, или же задержится до весны и будет сражаться уже с половиной Европы, чтобы выйти из этой войны спустя двадцать лет, разорённой и опустошённой. Груз ответственности давил жёстко, но я распрямил плечи и хрустнул шеей.

— Давай… Иуда, — попытался я спровоцировать князя.

Курбский поморщился, злобно нахмурил лоб, но на провокацию не поддался, медленно пошёл кругом, приближаясь ко мне по спирали. У меня имелось неоспоримое преимущество — доспех, когда мой оппонент носил только ферязь, и это, пожалуй, уравнивало шансы. Я тоже начал медленно двигаться, ожидая нападения в любую секунду.

Весь остальной зал словно перестал существовать, остался белым шумом где-то за краем сознания. Остались только мы двое, кружась в этом смертельном танце.

И всё-таки Курбскому удалось напасть внезапно. Вместо широкого размаха и богатырского удара он выбрал скрытный и ловкий выпад, чтобы полоснуть меня по незащищённым ногам, и мне вновь пришлось принимать удар на клинок. Чужая сабля, не жалко.

Клинки столкнулись с громким лязгом и скрежетом, я вскинул их вверх, запирая князя в клинче, ударил свободной рукой по скуле. Он, кажется, и не ожидал такого, что я стану драться на кулаках, как смерд на Масленице. Ударил справно, так, чтобы звёзды из глаз посыпались, и князь пошатнулся, но оружия не выпустил и мне сделать удар не позволил.

И пока он не пришёл в себя, я наступил каблуком на его сапог, одновременно с силой толкая его от себя. Бесчестно? Может быть, но я предпочитал думать, что в бою любые средства хороши, а у нас не Божий суд и не драка на ринге, а самое обыкновенное смертоубийство. Либо я его, либо он меня, третьего не дано.

Князь равновесия не удержал, полетел на пол спиной вперёд, выставив перед собой саблю и успев напоследок царапнуть меня по зерцалу. Я кинулся следом, пытаясь заколоть его, но только ранил в левое плечо. Пнул по другой руке, чтобы выбить саблю, но и в этом не преуспел, Курбский попятился назад, как таракан, быстро перебирая ногами.