— Кому служите? — прорычал я, приставив окровавленную саблю к его носу.

— Не губи, боярин, Христом-богом молю! — забормотал тать.

От этих его слов мне, наоборот, захотелось ещё сильнее его прибить. Но я пока сдержался.

— Служите кому? Говори, собака! — рыкнул я.

Если начнёт сейчас причитать, что старшой договаривался и вон он лежит, точно зарублю на месте.

— Старицкому! Владимиру Андреичу! — взвыл бандит, прижимая к груди кровоточащие культяпки. — Велено было выкрасть тебя!

— Это ещё зачем? — хмыкнул я.

— Того не ведаю! — признался он.

Я вытер саблю от крови, бросил в ножны, посмотрел ещё раз на откровенно струсившего разбойника. Взять бы его за шиворот, да в Разбойный приказ, на дыбу…

— А если иначе спрошу? — прищурился я, вытаскивая у него из-за пояса его собственный косарь.

— Клянусь, не знаю того! — он даже вскинул руку, чтобы перекреститься, но вместо этого уставился на отсутствующие пальцы.

— Какие ещё приказы были? — спросил я.

— Выкрасть и в Старицу доставить, — сказал он. — Коли получится, то живым.

— Видишь, не получилось, — процедил я.

Если бы этот негодяй повторил свои слова перед царём, или хотя бы перед кем-то из царских воевод, или даже перед губным старостой, то это неслабо пошатнуло бы позиции князя Старицкого в глазах Иоанна. Как же, приказал своим людям выкрасть целого сотника, царского человека. Старицкий бы, конечно, непременно выкрутился, мол, не выкрасть приказал, а пригласить, да поняли его неправильно, но зная подозрительность Иоанна, осадочек бы всё равно остался.

Однако тащить его куда-то, тратить на это драгоценное время, задерживаться… Такой роскоши я себе позволить не мог. Мне нужно было спешить, если я хотел вернуться в Псков до Рождества.

Поэтому я без всякого сожаления ткнул бандита косарем в горло. Вжик, уноси готовенького. Он захрипел, повалился на снег, обильно орошая его алой кровью. Я же подошёл к лошадям.

Лошади мои от густого запаха крови дурели, испуганно пятились назад, фыркали, так что пришлось подойти к каждой и успокоить персонально, пошептав на ушко несколько ласковых слов. Гюльчатай пришлось расседлать, она и так здорово поработала, показав себя настоящей боевой лошадью, и даже получила за это пару раз дубинкой, поэтому я перекинул седло на мерина.

Трупы я обыскал, оттащил в сторону от дороги. Взять у этих разбойников было нечего, но я искал не золото, а письменные инструкции или что-то в этом роде. Не нашёл. И поэтому, забрав свой кистень и ещё раз окинув задумчивым взглядом место побоища, залитое свежей кровью, поехал дальше. Мне казалось, будто я что-то упустил, но я так и не вспомнил, что именно.

И я вновь погрузился в рутину однообразной скачки, с каждым шагом понемногу приближаясь к Можайску и царю. Не уверен, стоит ли вообще докладывать об этом происшествии. Мне оно казалось ещё одной мелкой неприятностью на пути, к тому же я отделался лишь парой синяков.

В день проезжал гораздо больше, чем с обозом, чуть ли не вдвое больше. Разве что снова ехать пришлось на двух лошадях, Гюльчатай я больше не седлал. Проехал Торопец, обогнул стороной Ржев, к которому подъехал посреди дня, и терять время, ночуя в городе, я не стал, предпочитая останавливаться на ямах. От Волоколамска повернул к югу. Можайск был всё ближе и ближе.

На ямах и постоялых дворах до меня вновь доходили обрывки слухов. Царь в Можайске, царица слегла. Правда, передавали эти слухи всё больше шёпотом, то и дело добавляя выдуманных подробностей про чёрное колдовство, порчу и всё тому подобное.

В порчу я не верил, но сведения и без того были интересные и полезные. Они доказывали, что я еду не просто так, что я еду не зря.

И к можайским стенам я подъехал вовремя. Царь и царица были ещё тут, как сказал мне один из городовых стрельцов.

После нескольких дней непрерывной скачки жутко болело всё тело, особенно ноги и задница, на которых я натёр мозоли в тех местах, где вообще думал их быть не может. Сразу же к царю идти я не рискнул, да и время близилось к вечеру, так что я снял жильё на постоялом дворе в посаде, хорошенько пропарился в бане после долгой дороги, отоспался, и только на следующий день поехал ко двору воеводы. Если царь в городе, то непременно там.

Как и ожидалось, на двор меня не впустили. Караульный загородил мне путь, хоть даже и видел, что я не какой-нибудь попрошайка, а служилый человек.

— Прости, боярин, не велено пускать никого, — покачал головой стрелец в железной мисюрке на голове.

— Свита царская вся тоже здесь? — спросил я.

— Того не ведаю, — покачал он головой снова.

— А боярин Вешняков? — спросил я, припомнив имя царского слуги.

Я буквально кожей чувствовал, как стрелец хочет послать меня в далёкое пешей путешествие, но побаивается.

— Пусть государю доложат. Никита Степанов сын Злобин прибыл. Срочно, — сказал я, даже и не надеясь на успех.

Стрелец пожал плечами в ответ, мол, не моё дело. Я достал из-за пазухи царскую грамотку с печатью. Вряд ли, конечно, стрелец был грамотным, но уж печать с гербом точно узнать должен.

— Боярину Вешнякову скажите, — повторил я. — Никита Степанов сын Злобин, сотник стрелецкий.

Царская печать снова подействовала как золотой ключик. Стрелец кликнул товарища, тот побежал куда-то внутрь двора. Через постельничего я ещё не связывался с царём, и мне оставалось только надеяться, что Иоанн и впрямь не забыл сказать обо мне своему слуге.

Ждать пришлось недолго. Ко мне вышел худой мрачный боярин с тёмно-рыжей бородой. Его, похоже, оторвали от дел, потому что моему появлению он был совсем не рад.

— Так вот ты каков, сотник, — вместо приветствия произнёс боярин Вешняков.

— И тебе не хворать, боярин, — в тон ему ответил я.

— Государь никого пускать не велел, — сказал постельничий. — Хоть с челобитными, хоть с вестями. К Адашеву проводить могу.

Адашева я бы лучше допросил с пристрастием, а не разговоры с ним вёл.

— Лучше государю доложить, — сказал я. — Сотник Злобин. Помочь хочу.

Боярин фыркнул, мол, сколько таких помощников уже тут было, но всё же кивнул и пошёл обратно во двор.

Я решил подождать его у ворот. Лишь бы боярин не струсил, не перестраховался, и в самом деле пошёл докладывать царю, а не сидит где-нибудь возле его покоев, чтобы выйти через пять минут и ответить мне отказом.

Но Вешняков не подвёл. Вернулся спустя считанные минуты, донельзя удивлённый.

— Государь тебя примет, — сказал он. — За мной.

Я поблагодарил его, пошёл следом. Саблю, разумеется, на входе в царские покои, расположенные в одной из светлиц воеводского терема, пришлось сдать на хранение.

Иоанн Васильевич был бледен и хмур, под глазами набрякли мешки, похоже, он уже несколько ночей не спал. Здесь же, при нём, были отец Сильвестр и Алексей Адашев, и моё появление для них, похоже, стало большим сюрпризом.

— Сотник, — хмуро процедил царь, когда я вошёл и поклонился ему. — Сказывай.

Я почувствовал себя так, словно стою на краю высокой крыши, на самом парапете, когда от случайного взгляда вниз начинает кружиться голова. Как парашютист перед прыжком. Внутренности скрутило, в горле пересохло от нервов.

— Наедине, государь, — попросил я севшим голосом.

Адашев покосился на меня удивлённо, отец Сильвестр остался спокоен и собран, царь покачал головой.

— Опять недоверием слуг моих обидеть хочешь? — хмыкнул он. — Сказывай.

— Ты ведь, кажется, в Ливонию воевать отправлен, — сказал Адашев. — Сбежал?

— Весть дошла до меня… — произнёс я, чувствуя, как по коже пробегает мороз. — Отравлена государыня.

Взгляд Иоанна сразу же стал холодным, цепким и колючим.

— Откуда весть? — поинтересовался он вкрадчиво.

Одно неверное слово, и меня отправят висеть на дыбу.

— Наедине, государь, — сдавленно попросил я. Снова.

— Все вон, — произнёс Иоанн.

— На всё воля Божия, — сказал Сильвестр перед тем, как покинуть светлицу. — И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь, и если он соделал грехи, простятся ему.