Священник у аналоя исповедовал прихожан одного за другим, в порядке живой очереди, быстро отпуская грехи и приглашая следующего. Пришлось в эту очередь встать и нам с дядькой, а когда очередь дошла до меня, я покаялся только в том, что лишил жизни нескольких татар и лесных татей. И в том, что ел мясо в постный день. Священник добродушно усмехнулся в бороду и грехи мои отпустил.

Царское место, расписной деревянный шатёр на четырёх столбиках, пока пустовало, хотя возле него уже собирались священники и знатные прихожане. Похоже, не я один пытался обратиться к государю в церкви. Конкуренты чуть ли не локтями пихались, протискиваясь поближе к шатру.

Толпа вдруг загомонила, зашикала друг на друга, резко затихла. В собор входил государь. Через отдельный вход, с сопровождении царицы Анастасии и ещё нескольких приближённых.

Я ожидал увидеть грозного старца с ястребиным взглядом, точно на картине Васнецова, но вместо этого обнаружил молодого статного мужчину с короткой острой бородкой. Ненамного старше меня нынешнего. Одет он был скромно, в отличие от большинства своих придворных, шёл величаво, спокойно, с полным осознанием своего превосходства. Слева от него шла миниатюрная женщина, красивая, но измождённая и бледная. Похоже, Анастасию уже начали потихоньку травить, недоброжелателей у неё, несмотря на кроткий и добрый характер, хватало с лихвой.

Царицу, вышедшую из простого боярского рода, при дворе не любили. Царь, мол, женился на худородной, на неровне, когда все древние княжеские роды желали, что он породнится с кем-нибудь из них.

Государь встал на царское место, обнажил голову, степенно перекрестился, и дородный батюшка начал громким басом читать молитву. Литургия началась.

Я скорее стоял и ждал, машинально повторяя за всеми, осенял себя крестным знамением в нужных местах, больше поглядывая на царя и его супругу, нежели на священников и пономарей. Спасение души меня не особо заботило, а вот спасение царицы и государства — очень даже.

Вместо молитв я бормотал имена. Все, какие только мог вспомнить. Боярин Лисицын. Боярин Зубов. Князь Андрей Курбский. Отец Сильвестр. Алексей Адашев. Шуйские. Бельские. Старицкие. Доказательств вины у меня не имелось, только догадки, обрывки информации и послезнание. Но я верил, что сумею вывести на чистую воду хоть кого-то из них. Пока что все эти люди считались верными слугами царя.

Стоять всё богослужение в духоте и тесноте оказалось не так просто, как я ожидал. Даже меня, молодого и здорового, подкосило недостатком кислорода. Представляю, как это действует на каких-нибудь юных и хрупких впечатлительных барышень.

Протиснуться к царю мне не удалось, слишком уж плотно стоял народ, а распихивать знатных бояр локтями, словно школьников в очереди за пиццей, как-то совсем перебор. Оскорбления тут смывают кровью. Поэтому я стал тихонько пробираться к выходу, сразу после того, как подошёл к причастию.

И хоть литургия ещё не кончилась, я вышел на свежий воздух, чувствуя как кружится голова. Не от кагора, а от кислородного голодания. Я надел тафью на голову, хотя заметил, что некоторые бояре даже в церкви её не снимали, вовсе не считая за головной убор. Прошёлся немного вокруг собора. Может, попытаться перехватить Ивана на выходе? На каменном крылечке как раз начинали снова занимать свои места нищие. Упасть в ноги царю, мол, вели слово молвить. Идея мне не нравилась, но ничего лучше изобрести за такое короткое время я не мог.

Не писать же челобитные, в самом деле. Всё равно они идут через Челобитный приказ, то есть, через Алексея Адашева. Боярин Адашев же себе на уме, и не пропустит челобитную, которая потенциально может навредить ему самому или кому-то из его друзей и знакомых.

Жаль, что у меня при дворе нет ни одного знакомого. Было бы гораздо проще. Блат он и в Африке блат.

Мой взгляд снова упал на нищих, которые негромко переговаривались меж собой, смеялись и шутили, пока основная масса прихожан не начала выходить из храма. Тогда-то и начнутся плач и стенания, чтобы разжалобить сердобольных тёток. Государь мог бы поверить одному из них, юродивому, Божьему человеку. Однако посвящать кого попало в тайны московского двора лучше не стоит. А самому одеваться попрошайкой, чтобы дорваться до Ивана Васильевича… Никиткино нутро начинало протестовать при одной только мысли об этом. Да и я подобный маскарад не приветствовал. Если кто узнает, хлопот не оберёшься.

Из храма начала выходить одухотворённая паства, бросая монеты в оловянные кружки для подаяния. Выходили медленно, растекаясь по площади, останавливались поговорить друг с другом, умиротворённо смотрели в небо и на купол Ивана Великого.

Вскоре вышел и дядька. Он оглянулся по сторонам, разыскивая меня, встретился со мной взглядом, заспешил ко мне навстречу.

— Ну что, поглядел на царя? — спросил он.

— Поглядел, — буркнул я. — А вот словечком не перемолвился.

— Ну, куда уж нам-то, — усмехнулся Леонтий.

В настроении он после причастия пребывал благостном, светлом. В отличие от меня.

— Не переживай ты так, Никит Степаныч, даст Бог, перемолвишься, и не только словечком одним, — он хлопнул меня по плечу. — За подвиги ратные наградит, за службу.

— Некогда выслуживаться, дядька, — вздохнул я. — Спасать надо царя. Чем раньше, тем лучше.

— Придумаешь тоже, — хмыкнул дядька. — Втемяшил же ты себе в голову это откуда-то…

Я хотел было ответить, но в итоге просто махнул рукой, понимая, что дядьку мне не переубедить.

Из дверей церкви вышла царская чета, и нищие запричитали вдвое громче, пытаясь их разжалобить. Подаяние раздала царица Анастасия, пока государь о чём-то беседовал с одним из бояр. Я скрежетнул зубами, понимая, что сейчас не место и не время бить челом. Неуместно. Я скорее добьюсь обратного результата, нежели того, на который рассчитывал.

Попрошайки отбивали поклоны, обещая вечно молиться за благодетелей, а государь и государыня в сопровождении целой свиты отправились к себе в палаты. Нет, так мне до Иоанна не добраться. Нужно придумывать что-то другое. Что-то более надёжное.

Я попытался вспомнить, какие в ближайшее время могут быть праздники. Такие, чтобы царь устраивал пир. Причём не для ближнего круга, а для всех. На такие пиры иногда могли пустить даже нищих и юродивых, чего уж говорить о служилом дворянине, проливавшем кровь за отечество на дальних рубежах.

Лето приближалось к середине, а пиры чаще устраивали зимой, когда нечего больше делать. Громких побед в последнее время вроде как не было, свадеб и именин, кажется, тоже. Может, какие-нибудь назначения ожидаются. Надо поспрашивать у кремлёвской дворни, за алтын выложат всё, что знают, чай, не секретный секрет.

Народ начал потихоньку расходиться, и мы с Леонтием влились в толпу.

— Ну, погостили в стольном граде, и хватит, — удовлетворённо произнёс дядька. — Завтра на торжище пройдёмся, за подарками, а потом и ехать можно. Матушка тебя заждалась уж, наверное.

Я понимал, что рано или поздно мне придётся вернуться в имение, домой. Но этот момент хотелось оттянуть как можно сильнее. И я не спешил.

— Чего ты так торопишься, Леонтий? — спросил я. — Никуда ведь не денется дом-то.

— Москва тоже никуда не денется, — фыркнул дядька. — А матушка по тебе скучает. Дом-то что? Так, почитай, стены. Главное ведь это люди в нём.

Что-то его после литургии пробило на философию. Вот только ему было невдомёк, что мой дом и мои близкие люди навсегда остались где-то там, почти на пять веков впереди. Так что особого резона торопиться в отцовское имение у меня нет. А вот попытаться изменить историю и переворошить всё в Московском государстве — резон есть. И немалый.

Жаль только, что Ливонская война уже началась.

Оно, конечно, было бы здорово уже в шестнадцатом веке отсель грозить шведу и назло надменному соседу прорубить окно в Европу, но пока хватало и форточки. Устье Невы всегда оставалось нашим, позволяя новгородским купцам выходить в Балтику. А сама по себе Ливония — как чемодан без ручки, и бросить жалко, и тащить неудобно. Болотистая, нищая земля, враждебная. Одним словом, прибалты.