— Я придумаю, как вытащить это из тебя, — пообещал отец, — и все будет как раньше.

Ее опасения подтвердились.

— Но… — пролепетала Томасин, — пожалуйста, это…

— Они испортили тебя, — продолжал он, — засунули в тебя свое гнилое семя. Но я вырежу его. Ты снова будешь…

— Нет, — взмолилась она. Она почувствовала, как ребенок под тканью толкается в ответ на давление снаружи. В нем тоже была заложена жажда жизни, такая же, как во всех них. Он не понимал, что сейчас решается его судьба, но чувствовал опасность на уровне инстинктов. И торопился как-то повлиять на свою судьбу.

Резкий спазм пронзил тело Томасин, заставив ее согнуться от боли. Она уперлась в колени, чтобы не потерять равновесие, и земля качнулась и поплыла перед глазами. Она несколько раз вздохнула, шумно выталкивая воздух из легких, но это не принесло облегчения.

Все случится сейчас.

Она сползла на землю, окончательно утратив связь с реальностью. Окружающий мир перестал существовать, обратившись в мутные, цветные пятна, утопленные в бесконечной агонии. Голос отца, испуганный и злой, донесся до нее как из-под воды, но звук треснувшей ткани свитера был острым и отчетливым. Томасин с трудом разлепила веки и увидела свой живот, бледную кожу в синих прожилках вен. И нож в руках отца, все еще покрытый пятнами крови Гвен.

Томасин рванулась из последних сил, уворачиваясь от удара. Она шатко поднялась и снова ринулась наутек, толком не видя, куда бежит. Ветви деревьев цеплялись за одежду, подошвы ботинок вязли в снегу, словно в болоте.

Он что-то кричал ей вслед. Он был совсем близко. А у нее кончались силы. Боль подстегивала двигаться вперед, но с каждым шагом тело тяжелело.

Девушка плюхнулась в снег, выставив перед собой ладони, чтобы смягчить падение. Она выхватила из-за спины лук и стрелу. Перемазанные в лесной грязи руки не слушались и скользили, пока она натягивала тетиву. Ее трясло. Зубы стучали не то от волнения, не то от холода.

— Это для твоего же блага, Томас, — осудил отец, — не дури.

Она выстрелила. Он легко перехватил первую стрелу и сломал в своих медвежьих лапищах. Следующая вонзилась ему в плечо. Девушка стреляла, а он надвигался, только морщась, когда тонкие, заточенные пруты вонзались в его одежду, даже не достигая кожи. Некоторые падали на землю, обламываясь о грубую ткань куртки.

Вот теперь он был по-настоящему зол.

Бей или беги.

Томасин бросила лук и побежала. Брюки повлажнели, и что-то стекало по бедрам. Боль омывала ее ледяными волнами, но она уже почти не чувствовала собственное тело. Невесомое, оно парило над землей.

— Стой! — донеслось до нее. Очень вовремя.

Она едва успела затормозить, и подошвы ботинок проехались по сырой грязи, перемежавшейся с таящим снегом. У ее ног разверзлась бездна. Томасин взмахнула руками в воздухе, кое-как вернув себе равновесие.

Она обернулась.

Отец приближался к ней медленными шагами крадущегося хищника. Он знал, что жертва уже не уйдет, и торжествующая ухмылка извратила его черты. Он предвкушал удачную охоту. Эта зверушка свое отбегала. Ей больше некуда бежать.

— Папа, пожалуйста, — охрипшим голосом молила Томасин, — не нужно этого делать…

— Ты мне больше не дочь, — выплюнул он, — моя дочь не была шлюхой. Она не позволила бы, чтобы с ней это сделали.

Если бы у Томасин были силы, она бы поспорила. Но она могла только стоять с открытым ртом, пытаясь восполнить недостаток кислорода после безумной, бессмысленной гонки. Стоять и смотреть, как грузная фигура отца надвигается на нее.

Когда между ними остался один шаг, девушка вспомнила отцовские слова, его бесценные уроки и наставления. Он отрекся от нее, но успел научить.

Он любил повторять: бей или беги. Но Томасин не сделала ни того, ни другого. Она присела, вспахав пальцами рыхлую весеннюю землю, глубоко вонзила в нее ногти. А отец, не удержавший равновесия в последнем рывке, перегнулся через нее и свалился вниз. Трехпалая рука царапнула воздух над ее плечом. Тело глухо хлопнулось о землю. Томасин испуганно зажмурилась, но вскоре услышала ругань и возню. Он еще жив. А она долго не проживет, если отец сумеет выбраться из ямы, оказавшейся недостаточно глубокой, чтобы его прикончить.

— Сука! — заорал он, — тупая мелкая шлюха!

Он вдруг сделался таким разговорчивым, исторгая из себя оскорбление за оскорблением. Томасин внимала его гневному монологу, не имея возможности уйти.

— Неблагодарная тварь! Ты бы сдохла без меня! И вот чем ты мне отплатила? Ты мне даже не дочь! Я нашел тебя! Ты бы сдохла, сдохла!

Боль прочно пригвоздила Томасин к месту. У нее не было сил подняться, и она скорчилась, подтянув колени к себе, выискивая более удобное положение. Слезы брызнули из глаз. Она не знала, не имела возможности проверить, говорит ли отец правду или выдумывает, чтобы окончательно ее уничтожить. Она прижалась щекой к земле, чтобы та заглушила его злые слова.

Он говорил: слушай лес.

Лес молчал, отвечая своей величественной тишиной на все сердитые выкрики отца. Даже птицы затихли, прислушиваясь к его недовольству. Но было что-то еще: далекий рев двигателя. Хруст веток и снега под шинами, вынудившие отца наконец-то заткнуться. Он тоже услышал. Умолк. Затаился, оценивая обстановку.

Шаги.

Совсем рядом. Сначала в поле зрения девушки появились колеса, разметавшие повсюду брызги черного снега. Мотоцикл глухо завалился на бок, брошенный своим хозяином. Следом Томасин увидела перед собой тяжелые, заляпанные грязью ботинки. Ее аккуратно подняли с земли, и угол обзора сузился до ткани кожаной куртки перед лицом. Знакомый запах внушил ей обманчивое обещание безопасности. Но она все еще была начеку. Пока чужие пальцы оглаживали ее плечи, спину, путались в коротких волосах, она не теряла времени даром. У Малкольма всегда было с собой оружие.

— Боже мой, малышка, — сбивчиво пробормотал он ей в макушку, — ты жива.

И Томасин наконец-то повезло. Она выпуталась из объятий и отступила, взвесив в руке бесценный трофей. Пистолет нагрелся у мужчины под курткой и был куда теплее ее пальцев. Она подняла оружие из последних сил. Она испытала мстительное удовлетворение, наблюдая, как гаснет улыбка Малкольма, а радость на лице сменяется смятением. Он явно рассчитывал на другой прием и не ждал узреть последствия своих карательных мер. Его ошарашенный взгляд был прикован к животу девушки.

— Это… — обронил он.

— А ты как думаешь? — зашипела Томасин, — такое бывает, если насиловать женщину. Разве ты не этого добивался?

— Томасин, пожалуйста.

— Лучше скажи, почему я не должна тебя убить.

Ей было плевать, что отец внизу слышит каждое их слово. Она не собиралась оправдываться перед ним и чувствовать себя виноватой. Больше нет, раз он уже все равно считает ее настолько испорченной, что предпочел попросту отречься. Сейчас ей куда важнее было получить ответы на вопросы, терзавшие ее столько времени. После этого можно и умереть спокойно.

— Тебе нужна помощь. Я отвезу тебя в…

— Нет! — взвилась Томасин, — чтобы снова посадить меня на цепь?! Я туда не вернусь. Хватит с меня твоей помощи! Зачем ты меня искал? Отвечай!

— Ладно-ладно, — Малкольм примирительно поднял ладони вверх, демонстрируя, что у него нет другого оружия, и преимущественно полностью на ее стороне, — я облажался. Очень сильно облажался. Бессмысленно просить о прощении после того, что я сделал, но я хочу хоть как-то загладить свою вину. Позволь мне исправить…

— Ничего уже не исправить! — перебила девушка, поморщившись от очередного спазма. Держать руки вытянутыми с пистолетом становилось все сложнее. Ее силы были на исходе, а горло пересохло от невыплаканных слез. — Мне конец.

— Нет, это не так, — возразил Малкольм, — в Капернауме есть хорошие врачи, оборудование и медикаменты. Если ты поедешь со мной, они сделают все правильно. После ты сможешь уйти. Я обещаю.

— А ребенок? Ты заберешь его и будешь мучить, как мучил меня?