— Нет, — спокойно ответил Берингар. — Я тебе не позволяю.
Адель запнулась и резко подняла голову. Зарёванные глаза не придавали взгляду грозности, скорее, вышло до тошнотворности трогательно. Адель из настоящего еле успевала следить за ними обоими, но она была готова поклясться, что Бера этот взгляд тоже задел. Не мог не задеть…
— Пока мы не закончим работу, — мягко напомнил он, — ты не вправе ослушаться моего приказа. Это всё, что я имею в виду.
— Я всё испорчу. Я всё время всё порчу, зачем вы вообще меня с собой взяли…
Она продолжила плакать, и хныкать, и ныть, не замечая, что происходит вокруг. Из настоящего было лучше видно, и как она раньше не заметила? Не было у них с братом ничего общего, кроме неё самой. После смерти родителей и первых проблем с обществом ведьм у Адель был только один человек, который принимал её в любом виде, и был второй, и они одинаково говорили с ней, но прикасались по-разному. Арман вырос вместе с ней и, несмотря на свои рыцарские замашки, не стеснялся хватать сестру за запястье или просто гладить по спине, когда ему вздумается — или если ей надо. В каждом жесте Берингара, который так или иначе относился к ней, было чувство границы, неуловимый пиетет, как меч, лежащий на постели между мужчиной и женщиной, которым нельзя познать близость. Он сам был и мужчиной, и мечом, оберегал Адель от самой себя и от всего мира. Он не позволял никому притронуться к ней и не притрагивался сам, пока в этом не было нужды, и уж если приходилось — делал это с величайшей осторожностью, но без робости. Что происходило теперь? Теперь женщина сбежала от метафорических защитников и осталась наедине с собой, наедине со своим злейшим врагом… Спасти Адель Гёльди могли лишь два человека на земле. Один спасал всегда, и она всегда подводила его; другого она не замечала непозволительно долго, зато теперь он был совсем рядом. Оставалось только принять спасение или оттолкнуть его…
— Зачем? — еле слышно шмыгнула она. — Зачем ты это делаешь? Зачем ты мне помогаешь? Я тебе мешаю, я всем мешаю… лучше не будет, я знаю, что не будет, я никогда не стану лучше, это никогда не изменится… мне страшно, — она всхлипнула и слабым движением прижалась лицом и телом к единственному человеку, который её держал. Адель из настоящего успела увидеть, как в этот короткий миг менялось лицо Берингара… Гипнотический транс сработал слишком хорошо — в прошлом она никак не могла этого видеть, и Берингар точно это знал, иначе бы он просто не позволил себе такого взгляда. Адель была бы рада убедить себя, что видит другого человека, но не могла — это всё ещё был он, только исполненный горечи, переживающий чужую боль и что-то ещё, чего она не распознала прежде. Он слушал неразборчивое бормотание, трепетно прижав к себе дрожащую Адель и придерживая её вдали от сырой земли, пряча её от себя — в себе, и пряча от неё свои прищуренные глаза и тревожную складку между бровями.
— Мне страшно жить.
— Не бойся.
— Мне страшно жить, пока я всё время… убиваю, и разрушаю, и…
— Ничего не бойся.
— Это неправда, Адель. Ты способна на большее… То, что у тебя отняли, то, что тебе не позволили приобрести — это несправедливо, обидно и страшно, но это не повод прекращать жить. Есть люди, которые любят тебя, и неважно, знаешь ты об этом или нет, — голос Берингара не дрогнул и не надломился, для этого он был слишком хорошо вышколен, только стал много тише — ещё тише, чем прежде. — Обещаю, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе.
— Зачем? Зачем мне помогать?.. зачем?..
Дура, мысленно взвыла Адель. Он уже всё сказал. Он сказал больше, чем всё…
— Ты не заслужила этой боли. Презрения старейшин и всех магов, недопуска на шабаш, ненависти к самой себе, ты этого не заслужила, — Берингар немного отклонился, нащупал твёрдую землю и медленно встал, всё ещё держа Адель на руках. В настоящем нелепо подумалось, что в такой позе должны были страшно затечь ноги. — Это было первое, что я подумал, когда увидел тебя. Теперь идём. Кажется, ты всё равно этого не запомнишь…
Это было так. Адель в самом деле запомнила лишь одну фразу, и то — вспомнила по случайности, потому что Берингар её произнёс. По её поведению было очевидно, что она с трудом осознавала произошедшее и вообще забыла всё под действием страха и боли, и всё равно было немного совестно. Немного ли? При мысли о том, что Бер всё это время жил так, словно ничего этого не было, и намеревался жить так и дальше, не рассчитывая на её благосклонность, стало нехорошо. И злиться на него за это молчание Адель была не в силах — при том, как она вела себя в здравом уме, ни один человек на земле не надеялся бы даже на доброе слово, не говоря уж о чём-то большем.
Наконец-то она поняла источник своего чувства. С той же силой, с какой она прежде ненавидела, теперь она любила; внутреннему огню Адель было всё равно, брёвна или хворост, он пылал одинаково сильно и с полной отдачей, все враги должны были умереть, все друзья должны были выжить. Друзья… пожалуй, другом она могла назвать одного Милоша, но были люди, которые были ей дороги куда сильнее. В чувствах Адель нашлось место и беззащитному эгоизму, и личной самоотверженности — нерастраченное пламя, которое в своём лучшем и худшем проявлении доставалось одному Арману, теперь могло позволить брату дышать спокойно. Любила ли она? Более чем. Прежде никто, кроме Армана, не видел в ней что-то большее, чем бешеное чудище. И никто не пытался открыть ей на это глаза… Адель пугала и одновременно кружила голову эта немая преданность, непреклонная и безответная — Берингар был готов к тому, что ответа не будет, и всё равно продолжал оберегать её. Никогда прежде Адель не сталкивалась с таким отношением, никогда прежде сама не испытывала подобного; будь ей всё равно, она бы вслепую пользовалась чужой любовью в своих целях, сейчас же ей этого вовсе не хотелось. Она стыдилась того, что может поделиться столь малым, и силилась понять, что такого увидел в ней Берингар, чтобы отдать ей своё сердце.
В том, что оно у него было, уже не осталось никаких сомнений. Адель корила себя за то, что не замечала этого прежде: само по себе умение Берингара скрывать свои чувства не было чем-то редким, достаточно посмотреть на Армана, просто для одного это привычка, а для другого — профессиональное качество, поддающееся контролю.
— Слышь, фройляйн, — гнусавый голос Генриха вырвал её из транса. — Тут это, пора бы уже сваливать. Не изволишь?
— Изволю, — Адель резко поднялась, чувствуя себя одновременно очень хорошо и очень плохо. — Ты точно ничего не видел?
— Ничего, — Генрих замялся и добавил: — Но если б ты таким взглядом не сквозь меня пырила, а на меня… я б не сдержался.
— Ага, — сказала Адель и перегородила ему проход к двери. Она стояла, скрестив руки на груди, и щурилась на Генриха с сомнением во взгляде. — Ну-ка, колись. Как ты это сделал? Я не могла увидеть себя со стороны, но там рядом точно никого не было. Что за посторонний взгляд?
Генрих прерывисто вздохнул. Он любовался раздраженной ведьмой и подумывал о том, как бы им и вовсе не выходить из комнаты, но в то же время боялся и её, и её спутников. Для того, чтобы беречь секреты своего мастерства, он оказался простоват, поэтому пожал плечами и гордо промямлил что-то про память духовной ауры, которая не зависит от такой ерунды, как зрение или слух; она, мол, окружает человека всегда и везде, и незримая площадь у неё шире. Какая площадь? Ну, вот Адель не видела себя со стороны, а эта аура как бы… (здесь была пауза на то, чтобы справиться с потоком «как бы») Как бы вокруг Адель, и из вот этого самого круга можно выкурить то, что было забыто головой и телом.
Объясняй это кто-то вроде матушки Эльзы, у Адель был бы шанс понять, но Генрих был магом-самоучкой и оттого изъяснялся довольно слабо.
От чего именно он намеревался сдерживаться, Адель уточнять не стала. Все её мысли крутились вокруг другого человека. Вчера… вчера они толком не поговорили, потому что было уже поздно, но точно поняли друг друга. Теперь она вспомнила и была готова ко всему, хотя готовность — не самое подходящее определение: ей хотелось чего-то, она смертельно жаждала, ей казалось неизмеримо важным дать понять, что она чувствует. Адель нехотя напомнила себе, что сейчас есть более важные вещи и их ещё накануне пытались убить. Зато теперь выживание не было ни пыткой, ни наказанием — оно превратилось в шанс, о котором стоило мечтать.
