«Пишут в “Молоте ведьм”: добрый ангел на крыльях перенёс Аввакума из Иудеи в Халдею, злые же ведьмы натирают детей особыми мазями и порошками – и те пропадают без следа; люди, попавшие колдунье под горячую руку, летают по воздуху в качестве наказания. Притянутая за уши разница смешит нас до слёз. Одно и то же одарённое существо – человек-маг, человек-волшебник и т.д. – может поднять человека выше земли как по злому умыслу, так и по просьбе, по нужде оного. Но, скорее всего, этого человек-маг делать не станет: от чужих полётов ломит поясницу».

Книга чародеяний, теоретические главы.

***

Адель Гёльди, известная в Круа-Руссе как Адель Марсо, шла домой и улыбалась. [1] Под ногами стлался вечерний туман, в воздухе пахло сыростью, испражнениями и тухлыми овощами, где-то в сумерках распевался колокол — звон тяжело крался по лестницам и тропам холма, словно Сизиф взбирался на недосягаемую вершину горы. Через руку Адель была перекинута корзинка с незаконченным шитьём и кое-какими ингредиентами в склянках, тщательно завёрнутых в ткань, чтобы не разбилось стекло. В общем, она ничем не отличалась от других идущих по улице женщин, и это было очень хорошо в положении Адель.

Она вежливо поздоровалась со знакомыми брата, приветливо кивнула выбравшемуся на прогулку соседу-сапожнику — старик едва не упал в обморок от изумления, но боязливо кивнул в ответ. А вот и Жозефина! Как и ожидалось, на рынке, где под вечер уже нет ни намёка на свежесть.

Адель подождала, пока Жозефина обернётся, и подошла поближе. Лицо уставшей женщины исказилось в удивлении, неприязни и страхе, и она уткнулась задом в овощную лавку — бежать было некуда.

— Полегче, дамочка! — рявкнули на неё со всех сторон. — Капусту раскидаешь!

— Снова вы!..

— Моя дорогая Жозефина, — Адель улыбнулась со всем доступным ей очарованием и заботливо протянула руку, но встретила только враждебный взгляд и капустный запашок. — Не бойтесь меня, я вас не преследую… Всего лишь хотела извиниться за резкость и как-то загладить свою вину.

О, проклятье, она ведь как раз преследовала — шла от самой фабрики. Осознав свою оплошность, Адель опустила руку и сделала полшага назад, мастерски изображая виноватую неуверенность.

— Не в этом дело, — выдавила Жозефина, оправившись от испуга. Голос у неё оказался противный, со скрежетом, что твоё веретено. — Вы ведь выглядите, как ве… ве…

— Тише, — Адель слегка качнула головой, всё ещё глядя в землю под ногами. — Пожалуйста, тише. Мне всегда больно объяснять, почему я… стала такой, какой стала, но мне почему-то показалось, что вы меня поймёте.

Наконец-то в Жозефине возобладало то ли материнское начало, то ли женская солидарность, то ли — всего вероятнее — жадное любопытство: она не устояла при виде молодой труженицы, что стояла напротив в тёмном платье, опустив глаза. Нужно было лишь разыграть эту маленькую комедию, и пожалуйста — мертвецкая бледность, подчёркнутая непокорными чёрными локонами, не пугает, а вызывает жалость, не говоря уж об осанке, общей скованности и о том, что в кругах под глазами Адель можно утонуть. Одно лишь вялое извинение — и она из страшной загадочной ведьмы превратилась в бедную девушку, которую хочется защищать. И почему бы постоянно так не делать? Внешность открывает столько возможностей! Подавив вспышку досады, Адель подняла голову и робко переспросила:

— Так мы можем стать подругами? У меня почти никого нет…

— Конечно, — Жозефина выпрямилась сама, так и не приняв руки, но в её глазах уже не было ни отторжения, ни страха. Вот жадность до сплетен — была, и ещё какая! Н-да, значит, просчёт: Адель хотела надавить на жалость, а вызвала бурю на свою голову. То есть, не совсем на свою, но в данный момент это не имело значения.

С рынка они шли под руку, как закадычные подруги. Жозефина передвигалась медленнее — ужасно устала на смене, как все они. Адель стало совестно, но она ничего не могла с этим поделать. Все выживали как могли, а на раздухарившиеся фабрики, заводы и мастерские тащили всех, кого могли, и женщин, и детей. Шелка делали своё дело, значит, рабочие будут шить шелка. Железные дороги идут в гору? Значит, рабочие будут класть рельсы… Нет, по-человечески Жозефину жаль, но что б ей не придержать в тот раз язык! Авось бы и не случилось ничего, что приходится исправлять теперь.

— Дорогая моя, — Жозефина тоже отлично вжилась в роль. Уже и не скажешь, что эта женщина, кривя рот в уродливом крике, роняла инструменты и вопила «ведьма!». — Дорогая Адель… Вы обещали рассказать мне о себе. Конечно, я не настаиваю, если воспоминания причиняют боль. Я и сама потеряла мужа…

Адель низко опустила голову, чтобы не показывать лица. «Дорогая Адель» — это в рамочку да на полку, а мужа она не теряла, вовсе нет. Бурю на голову этой Жозефине! И что теперь делать? Оставалось только каяться, подбрасывая слушательнице полуправду. За правду её никто по головке не погладит, это Адель знала точно.

— Мы с моим бедным братом — быть может, вы с ним встречались — провели всё детство без родителей, — с тяжким вздохом, словно ей было больно вспоминать, начала Адель. Не без того, и всё же она намеревалась лгать. — Дело в том, что нашего отца преследовали… по политическим соображениям. Если вы понимаете меня, Жозефина…

— Можно просто «Жози», — заверила слушательница. Через какое-то время до неё, вероятно, дошло. — Вы хотите сказать… когда же это было?

— Мой несчастный отец был предан императору, — шепнула Адель. Новоявленная Жози с выражением полного понимания на лице закивала головой. — В годы нашего детства это считалось преступлением. Он был вынужден бежать, забрав всю семью вместе с собой, и скрываться там, где нет солнечного света и тепла.

— Господь милостивый, какой ужас! — воскликнула Жозефина, подняв глаза к небу. Адель неумело перекрестилась вслед за ней, скорее, махнула рукой в нужном направлении, и продолжила плести:

— Понятное дело, что мы с братом не могли вырасти здоровыми и красивыми. Всё детство в бегах, вечно недоедали, вечно недосыпали… Понимаю, вам это может показаться смешным — каждый второй из наших знакомых сейчас живёт так. Но для нас всё рухнуло в одночасье, и стало так, как стало.

Адель пришлось выдержать трагическую паузу. За это время Жози наохалась всласть, уверяя, что она всё понимает, и готовя уши для новых сведений, а сама Адель переваривала сказанный ею же бред. Главное — не забыть, что отец теперь — беглый бонапартист. Отцу-то уже всё равно, а вот им с… братом… не очень.

— Конечно, я видела твоего брата. Бедняжка, такой чахоточный мальчик…

От удара корзинкой по голове Жози спасло лишь то, что Адель держала себя в руках: привычка, выработанная годами жизни в обществе, заставила её улыбнуться, хотя гримаса сострадания и жалости больше смахивала на дьявольскую рожу, какой её рисуют в церковных книгах. Чахоточный мальчик!.. Да чтоб тебя, дохлая ты треска, воняющая тухлой капустой! Чтобы успокоиться, Адель покрепче вцепилась пальцами в ручку корзины, и мысленно посчитала шаги до дома. Шагов триста, она справится.

— И вы совсем одни, — затянула старую песню Жози. То есть, для неё, несомненно, новую. — Ты вынуждена работать так рано… нет, неправильно это всё…

— Арман делает, что может, — о да, это было сущей правдой. — И я должна всеми силами ему помогать. У нас есть крыша над головой, и мы есть друг у друга — чего ещё желать? Тяжело, конечно, трудиться от восхода до заката, но в этом мы ничем не отличаемся от прочих.

— Неправда, — покачала головой удручённая Жози. — Вы такие одиночки! Живёте на отшибе со своей страшной собакой, мы-то хоть с детками друг другу греем дом… — Адель поняла, что сейчас услышит, и мысленно поёжилась. Только этого не хватало. — Дорогая, ты должна выйти замуж, — решительно объявила Жозефина. — Я понимаю, что с твоей внешностью это будет тяжело, но я обязательно подыщу для тебя…

Адель почувствовала, как на этих словах над её головой собирается гроза. Только не это! Если Жози ухватится за идею замужества, всем несдобровать. Перебив её на полуслове, страдалица с тяжёлой внешностью возразила: