— Ты их из церкви прёшь, что ли?

— Ну, пру иногда, — не смутился Генрих и хлопнул в ладоши, стряхивая крошево на пол и на свои ботинки. — А в чём они неправы? Расслабляет и мозги на нужный лад настраивает… то есть, расстраивает, а оно мне и надо. Во, теперь опустоши голову и ни о чём не думай, только чувствуй. Ага, вот так.

К такой схеме действий Адель было не привыкать. Она не считала себя особенно внушаемой или восприимчивой, но запахи и желание узнать правду вкупе с магическим даром, которым обладал Генрих, сделали своё дело. Гипнотизёр ещё пару раз щёлкнул пальцами и хлопнул в ладоши, притопнул ногой, буркнул что-то (вряд ли в колдовских целях), и вот она уже не могла отвести от него взгляд. Долгое смотрение в одну точку привело к тому, что всё вокруг растворилось в вибрирующих и растягивающихся цветных пятнах и чёрных мушках, всё, кроме двух омутов — глаз Генриха.

— Я не увижу то, что видишь ты. Но ты увидишь, вроде как, что было вокруг тебя, — он не корчил из себя циркача и говорил обычным голосом, только причмокивание и заикание куда-то делись. — Короче, дальше сама, в транс я тебя погрузил, осталось попасть куда надо. Это, если начнутся какие-то картинки из детства — не пугайся, но лучше побыстрей. а то надолго засядем тут…

Он что-то говорил, Адель и слышала, и не слышала. Гудения не было, как и полноценной тишины, звуки просто терялись и отступали как можно дальше от неё; вскоре у них, как и у зрения, не осталось опоры в настоящем. От калейдоскопа перед глазами немного мутило, но, возможно, стоило позавтракать, вместо того чтобы идти сюда.

Адель заставила себя вспомнить Мец.

Стало очень жарко, словно от огня. Кусочки витражей, исцарапанные руки, отчаянные глаза брата — будто ударило по мозгу яркой вспышкой. Но это она помнила, зачем заново проживать всю боль?! Она малодушничала, отворачиваясь от прежней вины, но смотреть на это сейчас было невыносимо. То, зачем она пришла, тоже вряд ли будет простым… Но управлять своим трансом Адель не умела, а Генриху не было доступа в её сознание — он был как руководитель театра, глядящий не из зала, а из-за кулис.

Отмучившись с церковью, Адель ощутила ни с чем не сравнимое чувство полёта. Это было как во сне — на самом деле она сидела на простом деревянном стуле и таращилась на Генриха, но всё тело чувствовало себя так, будто оно парит, летит, взмывает ввысь до ужаса и резко пикирует вниз, опасно задевая верхушки деревьев. Пару раз она касалась животом земли и видела острые камни прямо перед глазами, но потом её снова подбрасывало вверх… Значит, вот каково это было. На шабаше, на метле, Адель ощущала куда больше контроля. После Меца её сознание раздвоилось до предела, одна часть едва не оторвалась от другой — бешеная, исполненная злобы половина не до конца отпустила ту, которая пыталась от неё убежать. Вот так и бежала она до самой границы — то ли за собой, то ли от себя.

Когда она рухнула в поле, угодив в засеянную борозду, что-то изменилось. Теперь Адель из настоящего могла видеть себя со стороны, при этом держа едва уловимую связь с собственной памятью — она чувствовала себя разбитой и лежащей, измотанной душевно и телесно, чувствовала всё то же, что и тогда, но параллельно была сторонним наблюдателем.

К ней подходили люди в простых одеждах, ругались, жалели, пытались поднять — и, в конце концов, не трогали. Адель билась током, а ещё у неё дымились волосы и пятки. Неизвестно, что собирались делать эти люди: ни в прошлом, ни в настоящем Адель их не слышала, но в какой-то момент они ушли, а позже босоногий деревенский мальчишка привёл Берингара. Тот выглядел не лучше: полы плаща в грязи, на плечах какие-то веточки.

Какое-то время она ничего не видела, не слышала и не ощущала, только присутствие тени на щеке намекало, что сверху кто-то стоит. Вскоре немоту касаний сменила обволакивающая ткань. Несколько осторожных, почти боязливых прикосновений к запястьям, щиколоткам, шее. Сердцебиение, холодные руки… Надавили на синяк. Было немного больно, но у неё не нашлось сил пошевелиться, только дрогнули веки. Боль тут же исчезла.

Он ушёл и вернулся, оставив сторожить местного мальчишку. Адель смутно слышала звон монет и непривычно резкий тон: «Если хоть что-то с ней случится…» Вдалеке — лошадиное ржание, свист кнута. И вода; слух, повреждённый шумом разрушений и гулом собственной крови, пробудился окончательно и теперь доносил звуки со всех сторон. Ей отчаянно захотелось пить.

Мальчишка на просьбу не среагировал — боялся отойти. Видимо, в самом деле боялся, судя по перекошенному лицу. Адель на какое-то время потеряла если не сознание, то самоощущение (в настоящем стало темно), а очнулась уже в объятиях Берингара, который как раз намеревался отнести её в карету. Тогдашней Адель и в голову не пришло обратить на это внимание — она могла думать только о воде, как же пламя обезвоживает, думала она, пить, пить, пить. Нынешняя поневоле вздрогнула и сцепила пальцы в замок. Было в этом жесте столько нежности, она и представить себе не могла… Есть разница между тем, чтоб подхватить и донести, и тем, чтоб бережно взять на руки. Берингар делал и то, и другое. Может, поэтому он оставался таким загадочным? Не лгать никому и делать только то, что нужно…

Одна Адель очнулась. Вторая — внутренне подобралась: она одновременно боялась и жаждала увидеть правду.

— Пить…

— Сейчас.

— Скорее!

— Потерпи ещё немного.

Адель передёрнуло от того, какой требовательной и капризной она была даже в состоянии полутрупа. Но это настроение, как всегда, быстро сменилось другим: на смену ему пришла полная апатия, пустой взгляд и непреодолимое желание умереть. Она уже не пила сама, пришлось помогать. Адель из настоящего смотрела на эту сцену со смесью стыда и презрения к себе, в то же время она не могла не обращать внимания на то, как бережно и терпеливо к ней относится Берингар. Какое терпение выдержало бы столько взрывов, за которые, к тому же, приходится отдуваться? Это уже зовётся иначе.

— Что?

— …убить меня. Убей меня, пожалуйста. Убей меня, убей меня, убей меня… всем будет только лучше, этому сообществу будет очень хорошо, ты же работаешь на них, это будет хорошо, убей меня…

Она повторяла это, как заведённая, без тени эмоций на лице. Берингар слушал, пока ей не потребовалось сделать новый вдох, и негромко заметил:

— Тебе не приходило в голову, что они только этого и добиваются? Твоего самоубийства. Прежде это казалось мне маловероятным, но сейчас…

— Убей меня, убей меня, убей меня…

— Зачем?

— Так будет лучше.

— Кому?

Адель из настоящего не удержалась от улыбки, шаловливой и почему-то гордой. Это было не утешение — это был допрос. Именно то, что требовалось грохнувшейся наземь ведьме, которая решила, что потеряла всё. Возьмись он сразу её успокаивать, вышло бы хуже, да и это был бы не он. Когда они успели так хорошо изучить друг друга?

— Так кому?

— Всем, — упрямо повторяла она. — Всем будет лучше. Если ты не убьёшь меня, я сама себя убью.

— Арману не понравится ни то, ни другое.

Упоминание брата произвело неожиданный эффект. Смотреть на свои рыдания было препротивно, и Адель таращилась на пуговицы чужого плаща. Резкий птичий крик со стороны реки заставил её вздрогнуть, и взгляд сместился выше сам собой. Адель не была мастером по определению настроения (чьего угодно, и в первую очередь — своего), и выражение лица Берингара в эту минуту представляло для неё труднейшую из загадок. Он ждал, и он слушал. И то, что он слышал, ему не нравилось.

— …не понравится, но ему же будет лучше, — хныкало растрёпанное чудище, в котором Адель не без труда признавала себя. Внутри встрепенулось что-то стереотипно женское: проклятое пламя, могла бы и получше выглядеть, когда на тебя так смотрят! — Он просто привык, но на самом деле это плохо, ему очень плохо со мной, он не говорит… может, он сам так не думает, но после того, что… того, что сегодня… мне лучше вообще не возвращаться, а жизни я не заслужила, так что просто позволь мне умереть!