Израильтяне пытались их использовать в своих целях, но самаряне остались верны своим палестинским корням, и не проиграли. Сейчас они посылают своего представителя в палестинский парламент и пользуются хорошим отношением окрестного мусульманского населения. С иудеями они тоже не ссорятся и получают двойную помощь. Один из самых грамотных и разговорчивых самарян, Беньямим Цедака, живет в Холоне. Он всегда готов поговорить о самарянской вере.
В начале XX века на всем свете оставалось всего 130 самарян, но сейчас эта маленькая секта «отдышалась», возникла даже проблема жилья для молодых пар. Все же у самарян видны следы вырождения. У многих заостренные птичьи лица – так Жан Гранвиль рисовал струльдбругов, бессмертных стариков, которых Гулливер повстречал в своем третьем путешествии. Это следствие браков между близкими родственниками – явление, неизбежное для маленькой общины, в которой уже несколько поколений мало дочерей и много сыновей и не разрешается жениться на иноверках. Самаряне Наблуса не женятся на иудейках, в отличие от самарян Холона. В последние годы они привезли вполне заметное количество невест из Украины, которые приняли самарянскую веру и прекрасно вписались в жизнь общины.
Все самаряне собираются на Пасху на горе Гаризим. Первосвященник читает слова Торы, выговаривая их на древний самарянский, малопонятный израильтянам лад, и, когда он доходит до слов «и заколет агнца», совершается заклание. Женщины мажут кровью «агнцев» косяки домов и лбы всех общинников. На маленькой площадке вырыты глубокие ямы, выложенные камнями, вроде колодцев. Это «пещи огненные», в которых пекут туши баранов. Как только печи раскаляются, в них закладывают освежеванные бараньи туши на огромных деревянных вертелах, накрывают крышкой из травы и глины и оставляют на несколько часов, как в полинезийской глиняной печи. Дым костров и печей покрывает всю площадку, члены общины целуют друг друга в плечо и расходятся по домам, чтобы вернуться ровно в полночь. В полночь они открывают печи, вынимают баранов и едят с превеликой поспешностью, перепоясанные в путь, готовые к Исходу. С иноверцами – включая иудеев – они не делятся, так что и ждать не стоит.
Отношения между иудеями и самарянами исторически сложились неудачно. Обе стороны старались как можно больше нагадить друг другу, не гнушаясь обращениями к имперской власти. Когда при царе Антиохе на иудеев обрушились гонения, самаряне живо отмежевались, и (по словам иудея Иосифа Флавия) послали Антиоху следующее послание: «Богу Антиоху Эпифану от сидонцев, живущих в Шхеме… нас винят, что мы сродни гнусным иудеям, которых постигла справедливая кара, но мы на самом деле выходцы из Мидии, Персии и Сидона. Мы чужды иудеям и их обычаям и просим, чтобы наш храм на горе Гаризим, который в настоящее время не имеет имени, был посвящен Юпитеру Эллинскому». Иосиф Флавий заключает: «Таков уж нрав самарян: когда иудеи в беде, они отрицают всякое родство с ними, но когда удача улыбается иудеям, они сразу говорят о своей связи и напоминают, что и они израильтяне и ведут свою родословную от Иосифа, Евфрема и Манассии».
Иудеи, со своей стороны, устроили праздник, когда Иоанн Гирканский разрушил храм самарян. Но гораздо важнее для нас понять, как было положено начало вражде. Как увидит читатель, этот древний спор удивительно напоминает нынешний иудейско-палестинский конфликт.
В 586 году до нашей эры вавилоняне покорили Южное царство – Иудею – и увели священников, ремесленников и знать в Вавилон. В Вавилоне и прочих больших городах со временем возникла новая религиозная община с названием «иудеи». Через много лет иудеи, считавшие себя потомками изгнанников, «вернулись на родину», подобно тому как освобожденные рабы «возвращались» из Америки на западный берег Африки, в Либерию. И хотя вавилонское разорение не повлияло на этнический состав населения – почти все оно осталось на месте, – после «возврата» уже ничто не было прежним. Реставрация была романтической идеей, и, как это нередко бывает с романтическими идеями, воплощение ее обернулось полной неудачей.
Когда эмигранты-иудеи решили построить свой храм в Иерусалиме, население Самарии также хотело принять в этом участие, говорится в иудейских источниках. До изгнания такую просьбу с восторгом уважили бы, более того, об этом только и мечтали жители Иудеи. Со временем разрыв между эмигрантами и местными жителями сгладился бы, ведь этнически, лингвистически, религиозно и культурно жители Самарии стояли куда ближе к жителям Иудеи, чем, скажем, хетты, прекрасно ассимилированные еще до установления монархии. Но реставраторы-иудеи были совсем другими. Одним из их первых актов стало массовое изгнание «жен-иностранок» – Руфи повезло, что к тому времени она умерла. Следующим шагом оказался разрыв с северянами и отказ от их приношений.
Профессор Хаим Тадмор объясняет этот поворот так: эмигрантов отделяла от местных, остававшихся в Палестине жителей страны не столько религия и кровь, сколько травма Изгнания. Местные жители севера и юга Нагорья мало изменились за прошедшие сто лет. Как и до Вавилонского пленения, они поклонялись Богу Израиля и местным богам на своих высотах, пахали землю, сажали оливы, давили виноград – жили как могли. Но если местное население не изменилось, того же нельзя сказать о «вавилонских пленниках», то есть эмигрантах из Вавилонии.
До эмиграции знать и священство Иудеи не были оторваны от народа – страна была слишком мала и слишком бедна. Верхушка прекрасно знала обычаи народа и жила в согласии с ними. В Вавилоне эмигранты варились в собственном соку, спорили о своих делах, старались доказать друг другу, кто более верен иудейским идеалам. Менее ангажированные покидали общину и ассимилировались. Да и выходцы из Иудеи составляли лишь малую часть большой иудейской общины Междуречья. «Возврат» их в обозе победившей персидской армии был столь же болезненным для Иудеи, как для Франции возвращение роялистских эмигрантов в обозе союзных армий после поражения Наполеона, как для Украины возвращение бандеровских эмигрантов в Киев.
Травма эмиграции породила сепаратизм и манию чистоты крови и веры. Меньшинство на чужой земле, эмигранты в Вавилоне должны были, чтобы сохраниться и уцелеть, соблюдать сегрегацию. Сегрегацию они принесли с собой в Палестину. Тогда-то и произошел трагический раскол между пришельцами и местными жителями.
В те дни возникло слово ам ха-арец – «туземец», «мужик», по сей день означающее «невежда». Так называли эмигранты из Вавилона местных, палестинских израильтян. Со временем противоречия в маленькой общине вокруг Иерусалима несколько сгладились, туземцы смогли – подобно туземным неграм в Либерии – приобщиться к культуре пришельцев, как, например, сделал много веков спустя рабби Акива, рассказывавший о своей лютой ненависти к книжникам – преемникам эмигрантской элиты. Население Северного Нагорья осталось вне сферы влияния иерусалимской общины. Реставрация Иудейского царства не удалась, как и большинство реставраций.
Реставраторы изолировали абсолют – чистую субстанцию единобожия, которая подспудно существовала в более творческие времена до Вавилонского плена. Эта чистая субстанция легла в основу христианства и ислама и повлияла на ход человеческой истории. Но цена за извлечение абсолюта была самоубийственной – мертворожденное общество. Говоря о египетской цивилизации, Тойнби указывает, что возрожденное Египетское царство имитировало древний образец и уже потому было мертворожденным. Реставрированная Иудея имитировала не существовавший никогда идеал монотеизма и чистоты, практически создала посмертно высшее достижение своей цивилизации, как Юстиниан создал самый совершенный свод законов погибшей Римской империи. Подлинное религиозное творчество шло в Нагорье, его кодификация, формализация, абсолютизация – работа «реставраторов» из Вавилона.
Желание «найти злодея», на котором играют авторы детективов, вполне универсально. Мой дядя, здоровенный фермер из села Беэр-Тувья, с руками толще ляжек Брижит Бардо, совершенно серьезно считает злодеем еврейской истории царя Соломона, а непонятым спасителем – Авессалома. «Авессалом не стал бы разорять страну во имя создания гигантских сооружений. Он был солдатом, а не изнеженным принцем, как Соломон. Победил бы Авессалом – Север не отделился бы», – говорит мой дядя.
