Затаив дыхание, Карлотта ждала.

Языки холодного пламени вспыхивали в его волосах, мерцающие глаза, мрачные, неумолимые. В черноте космоса Карлотта видела сияющую внутренность его существа, быстрое формирование отверстий, нервных узлов, которые менялись по мере того, как он подходил все ближе… Ближе.

Сквозь дымчатые конструкции, которые напоминали дом, но все же им не были, она почувствовала, как вечность собирается воедино и обретает форму, как вакуум приобретает видимую форму. Карлотта почувствовала, почти увидела, как его свет струится сквозь нее на вращающиеся, плывущие горизонты далеко внизу.

– Я… я… боюсь, – прошептала она.

– Карлотта!

Карлотта отступила назад, почти ослепленная, окутанная холодным запахом. Вечно сердитое лицо, жесткое, безжалостное – властное, состоящее из тысячи лиц, тонких масок, накладывающихся одна на другую, но все с тем же убийственным взглядом, от которого у Карлотты по спине пробежал холодок.

– Пожалуйста… мне страшно…

– Карлотта!

– Нет…

Но ее затягивало вперед. Она вся оказалась в водовороте желания. Притяжение – непреодолимый закон космоса, тянущий, чтобы растворить в его объятиях. Тысячи оргазмических вспышек, маленьких уколов света, словно челюсти, впились в ее грудь и бедра. Перед глазами у нее вспыхнули огни света, когда в нее проникли, раздвинули, наполнили, растворили, как никогда раньше.

– Ооооооо…

Ее крик, непрерывный, музыкальный, эхом разнесся среди звезд. Скользящие формы мерцали перед глазами, закручиваясь в ее теле, становясь все более ледяными, обжигая холодом, который теперь расцветал внутри все быстрее; все распадалось, цепляясь за него, растворяясь, обнимая, растворяясь, исчезая в пустоте. Последнее осознание света и тьмы.

В шипящей, плюющейся пустоте последнее убежище раскололось, разлетелось на части, и разорванная Карлотта стала чем-то меньшим, растворилась в воздухе – последний звук, похожий на отдаленный, затихающий гром.

– Моя милая… Карлотта…

Несколько месяцев после госпитализации Карлотты Шнайдерман пытался проанализировать, что произошло той ночью. Но все его исследования в области электроники, все попытки разобраться в химических реакциях ни к чему не привели. Не было никакого объяснения тому газообразному существу, которое парило вдоль стен камеры на его же глазах: Гэри не понимал той мощи, силы, хаоса, которые привели к окончательному краху личности Карлотты. Даже Вебер на самом деле не верил, что это была массовая галлюцинация. Этот вопрос постоянно жужжал в мозгу Шнайдермана, как рой рассерженных пчел, и отказывался исчезать. Что бы это ни было, оно привело Карлотту к полномасштабной шизофрении.

Шнайдерман полагал, что она побежала домой, руководствуясь каким-то подсознательным инстинктом, – в поисках ориентира реальности, который в ее случае мог храниться только в семье. Шнайдерман попытался представить, как она входит в этот дом. В здание, которое перестало быть ее домом, лишенное картин на стенах, полотенец на вешалках – всего, что могло бы дать Карлотте хоть какой-то ключ к пониманию того, кем она была. Там осталась лишь оболочка. Даже дети исчезли. Растерянная, испуганная, под страшным давлением, она взорвалась, как невидимый вулкан.

Приехав рано утром в дом на Кентнер-стрит, Гэри нашел ее на четвереньках в гостиной. Она была обнажена. Невидяще смотрела перед собой широко раскрытыми глазами и очень медленно дышала.

Он накрыл ее своей рубашкой, посадил в машину и помчался обратно в больницу. У нее нашли все признаки изнасилования, но она не могла говорить. В тот же день у нее диагностировали кататонический синдром, а три дня спустя поместили в психиатрическую больницу.

Доктор Вебер и Шнайдерман снова заговорили только через полгода. Но даже тогда напряжение никуда не исчезло. Шнайдерман написал ему письмо с извинениями.

Моя юность вынудила меня принять меры, которые тогда казались уместными. Я руководствовался не столько медицинскими соображениями, сколько глубокими чувствами, и теперь я понимаю, что к ним примешивались и другие мотивы. Разумеется, вы имеете полное право прекратить общение со мной. Но уверяю вас, мной движет лишь стремление выполнять торжественную клятву, которую я дал, когда ушел из Университета Западного побережья.

Шнайдерман не вернулся на восток. Он возглавил отделение государственной психиатрической больницы недалеко от Санта-Барбары. Однажды он получил короткую записку из Лос-Анджелеса.

Мой дорогой Гэри, прошу простить мое молчание. То была реакция старика, который забыл страсти и ошибки своей юности. Вы согласитесь встретиться со мной в Лос-Анджелесе? Пожалуйста, дайте мне знать.

Она была подписана доктором Вебером.

Однако через три недели доктор Вебер скончался от инсульта. Шнайдерман не пришел на похороны, потому что не смог взять отгул из-за обязанностей на работе. Он вспомнил о фотографии доктора Вебера из школьного ежегодника, нашел ее, увеличил, вставил в рамку и повесил на стену за своим столом. Однажды днем он посмотрел на нее и задумался, возможно ли найти выход из жизненных лабиринтов, и почувствовал, как по щекам текут слезы.

В течение дня Шнайдерман присматривал за отделением и помогал другим. В больнице не хватало персонала. Многим пациентам так и не поставили правильный диагноз, и Шнайдерман боролся с законодательным собранием штата за финансовую помощь и официальную реформу. Также ему на удивление быстро удалось повысить уровень безопасности. Во всей Южной Калифорнии только в его отделениях за два квартала этого года не было зарегистрировано ни одного случая изнасилования, избиения или попытки самоубийства.

Многие медсестры и персонал задавались вопросом, зачем такому блестящему молодому врачу работать в государственном учреждении.

Шнайдерман тихо постучал и открыл дверь.

– Доброе утро, Карлотта, – мягко поздоровался он.

– О, доброе утро, Гэри, – ответила она, скромно запахивая халат у горла.

На ее лице появились маленькие морщинки – вокруг глаз и в уголках губ. Но в нем чувствовалась жизненная сила. Та самая звериная, но умеренная грация. Именно это лицо тысячу раз всплывало в его снах.

– Я слышал, ты плохо спишь, – сказал он.

– Ну да, – призналась она. – Снотворное оказалось слишком слабым.

– Я пытаюсь снять тебя со снотворных, Карлотта.

– Мне становится страшно… совсем немного.

Шнайдерман улыбнулся. Он посмотрел на нее серыми, искрящимися глазами.

– Я бы хотел встретиться после завтрака, – сказал он. – Можно прогуляться по саду.

– Да. Будет здорово.

Гэри закрыл дверь. Две медсестры ему улыбнулись. Ходили слухи, что у Шнайдермана среди пациентов была любимица. Он был таким собранным, даже резким при нарушении дисциплины и его установок. Но не в палате 114-Б, Карлотты Моран, параноидальной шизофренички, – когда доктор открывал эту дверь, то сразу смягчался, от него исходило какое-то сияние, и он снова становился почти что мальчишкой, полным энтузиазма и чувства юмора.

Шнайдерман быстрым шагом направился в свой кабинет. Группа репортеров пришла осмотреть помещение. Большинство психиатров ненавидели такое вмешательство. Но Шнайдерман приветствовал и даже поощрял. Он хотел, чтобы государственная помощь психически больным людям стала общепринятым фактом.

Перед обедом он встретился с Карлоттой.

– Я получил письмо от твоей матери, – сказал Гэри.

– Да?

– С детьми все в порядке.

– Замечательно, – отозвалась женщина.

Сегодня она казалась рассеянной. Обычно в течение дня она реагировала инстинктивно, как нормальный человек. Только к вечеру она становилась такой – отстраненной, а затем испуганной.