– Я ценю вашу заботу, – сказала Карлотта со странной категоричностью.

– Хорошо, – недоуменно ответил доктор Шнайдерман. – Наверное, именно поэтому я и пришел. Убедиться, что вы все поняли.

Не говоря больше ни слова, Карлотта открыла дверь и вошла в камеру. Тяжелая дверь захлопнулась, автоматически закрывшись на замок. Но перед этим Шнайдерман увидел ее, и это видение мучило его во сне. Очертания ее фигуры в красивой блузке и юбке, одинокой женщины в своем выдуманном мире. Эти пронзительные глаза, столь же беспомощные, сколь и демонические, уничтожали все остатки его независимости. Теперь Гэри понимал, что их судьбы переплелись. Он глупо, неуклюже шагнул назад, пытаясь найти выход из коридора.

Час спустя Шнайдерман терпеливо слушал, как мужчина с ожирением объясняет, что он не смог удержаться и заказал в ресторане самый большой десерт. Но внутренним взором Шнайдерман видел Карлотту, ее едва различимую под блузкой фигуру и ее горящие черные глаза.

Слушая монотонный монолог тучного мужчины, Шнайдерман открыл для себя истину психиатрии, которая приходит только с опытом. Некоторые пациенты, несмотря на все старания соблюдать дисциплину, могут наскучить, разозлить и показаться совершенно несносными. Встревоженный этим открытием, Шнайдерман с новой силой постарался помочь сидящему перед ним человеку.

Поздно ночью Шнайдерман курил в своей комнате общежития и размышлял о том, что всего несколько месяцев назад для него не существовало такого понятия, как чувства. Психиатрия была спокойной, точной дисциплиной, хирургией разума. Но теперь он понимал, что ни один человек не застрахован от своих чувств. Ему надо было разобраться в деле Моран и во всем, что оно для него значит, или он навсегда потеряет свою психологическую независимость.

Выбросив из головы все мысли, кроме Карлотты Моран, Шнайдерман попытался взглянуть на нее с клинической точки зрения и как можно более объективно: не очень молодая, довольно симпатичная женщина с тремя детьми, один из которых почти взрослый; больная, сбитая с толку жертва собственных глубоко подавленных проступков и вины, борющаяся за выживание в отвратительном кошмаре, созданном ею самой. Это было совершенно очевидно. Явно и понятно. Лишь он сам был элементом, который постоянно ставил в тупик, сопротивлялся анализу и пониманию. Что ему делать в центре ее искаженного пейзажа? Какая слабость заставила его поддаться этой шизоидной соблазнительнице? В психиатрических кругах это считалось клише. Если бы это не было так чревато всеми элементами нарастающей трагедии, то стало бы просто смешным – черная комедия с ним, Шнайдерманом, в главной роли.

На его губах появилась улыбка, когда он внезапно представил ошеломленное лицо своей матери после хороших новостей. «Привет, ма, я влюбился в сумасшедшую. Нет, она не еврейка». Улыбка все росла и росла, и вскоре он бесконтрольно засмеялся, думая, что вот-вот расплачется.

Тем же днем Карлотте позвонил адвокат Джерри. Он сообщил, что, поскольку ни она, ни Билли не выдвигали обвинений, власти штата приняли ее письмо и сочли ее травму несчастным случаем.

– Значит, он свободен? – прошептала она, прикусив губу.

– Да, можно сказать и так.

– Что это значит?

– Его освободили. По закону он на свободе. Но я не знаю, где он.

Карлотта крепко сжала трубку. Она словно оказалась в эпицентре самой страшной катастрофы.

– Когда его выпустили?

– Около пяти дней назад.

Карлотта повесила трубку. Она позвонила в его офис в Сан-Диего. Ей не предоставили никакой информации о нем, даже не сказали, числится ли он в этой фирме. А еще отказались передавать сообщение. Но Карлотта поняла, что это значит. Джерри испугался. Он запаниковал, сбежал и пропал. Она его не винила. Но раз Джерри ушел, и теперь навсегда, внутри нее что-то сломалось.

Карлотта больше не верила, что ей станет лучше или что ученые избавятся от ее жестокого посетителя.

Доктор Кули выбросила газету в корзину.

– Господи боже, – пробормотала она.

Весь оставшийся день Крафт и Механ ходили как побитые псы. В них медленно назревал гнев, хотя никто не был уверен, кто слил информацию. Доктор Балчински все отрицал.

– Это Вебер, – решил Механ.

Доктор Вебер увидел декана Осборна за обеденным столом в преподавательском кафетерии. Они безмятежно стояли, держа тарелки в руках, очередь медленно продвигалась вперед, официанты в фартуках опускали половники в супы, все звуки были приглушенными и тихими. Пальмы склонялись над покрытыми белыми скатертями столиками, а над мягкими коврами разносился тихий разговор.

Доктор Вебер наклонился вперед, иронично улыбаясь.

– Вижу, ты попал сегодня на первую полосу, – сказал доктор Вебер.

– Что? А, «Американ Инквайерер».

– И какая была реакция?

– Беспокойная, – признался Осборн, и на его лице отразилась усталость. – Крайне беспокойная.

Доктор Вебер усмехнулся и выбрал несколько кусочков лосося с зеленью. Салат получился сытным и диетическим.

– Отличная картинка, – пробормотал доктор Вебер.

– Что? О, это… ну…

– Сущность, Фрэнк. Это называется сущностью.

Осборн ничего не ответил и направился к столику у окна. Доктор Вебер сел напротив, поставив поднос на ближайшую стойку. Они молча принялись за суп. Осборн казался недовольным. Он знал, что доктор Вебер его дразнит.

– Так что, Фрэнк? Тебе не кажется, что все это дело выходит из-под контроля?

– Черт, Генри. Многое выходит из-под контроля. Я не могу управлять всем.

– Но это…

– Ты знаешь, что делают в корпусе изобразительных искусств? Выращивают плесень на акре хлеба! Разве это искусство, Генри? И что мне сделать, закрыть факультет искусств?

Доктор Вебер хмыкнул.

– А знаешь, что в прошлом семестре делали на факультете театрального искусства? – продолжил Осборн, яростно намазывая масло на хлеб. – Трахались на сцене. Да-да. Трахались. Черт, если бы я знал, что на это ходят смотреть…

Осборн отхлебнул чая. Его кадык дрогнул. Он до сих пор выглядел взволнованным.