В груди у меня сделалось больно. Да, мы миримся с потерями, потому что выбора у нас нет — только сойти с ума. Но, несмотря на бесчувствие, нарощенное годами, это непросто даже нам, хотя у нас эти потери не близкие и не первые. А для подростка… Я вспомнила себя, и в горле встал так и нерасплаканный до конца комок.

— Подожди минутку.

Чак отставил поднос на пол, а потом открыл дверь пошире, присел к Фриде, положил руки ей на плечи, заглянул в глаза:

— Мне жаль, Фри. Жизнь так устроена — с каждым, кто принимает в ней участие, может что-то случиться. Не мне тебе рассказывать, да?

Девочка кивнула, закусывая губу, по щекам ее потекли слезы.

Да… жизнь опасна, жизнь путешествие, жизнь — движение. И пока ты движешься, ты в несомненной опасности, и кто в том виноват?.. Я тоже съела губы, прижимая рубашку к себе, как последний оплот самообладания.

— Он упал прямо из вороньего гнезда… В пасть китам… И никто не бросился спасти… Мы ведь могли, да? А теперь… что?.. Я даже ему не сказала, что я его и Бимсу люблю, хотя они и такие дураки иногда! Я так виновата!

Фрида разрыдалась, и Чак ее обнял, и позволил оросить рубаху слезами. Честно — я редко знаю, что сказать плачущему. Возможно, потому не люблю плакать и сама.

Но Чак почему-то знал. Погладил русую голову:

— Ты не виновата, Фри. Никто не виноват. Это был несчастный случай, мы ничего не могли сделать тогда. Но знаешь, что можем? — дождался зрительного контакта, знакомым мне макаром заставил девочку высморкаться в очередной платок — он их солит, что ли?.. — Мы можем решить, что сделаем с той болью, которая осталась. Знаешь, почему терять — больно? — Фрида отрицательно потрясла лохмами. — Это значит, что кто-то пробрался к нам вот сюда, — Чак взял ладошки девочки и сложил на ее груди. — И никуда не хочет уходить. Только нам решать, что с этим делать. А мы ведь тоже не хотим, чтобы он уходил, верно?

— Никуда-никуда? — одновременно кивая, спросила девочка.

— А ты разве забыла папу, когда думала, что он умер?

Фрида снова быстро-быстро покачала головой. Мой хороший Чарличек серьезно кивнул и продолжил:

— Мы состоим из того, что видели, во что верим, что ненавидим, тех, кого любили и любим — из бесчисленного множества бубриков. Знаешь, что такое бубрики?

— Знаю… Папа говорил, что кристалл может проникнуть в камень, и тогда там внутри получаются жеоды, полные осколков-бубриков…

— Верно, и это очень красиво. Люди, вещи, воспоминания — они как кристаллы, которые мы впитываем в себя, как горная порода. Пусть Вира больше нет, но он — навсегда бубрик в твоей собственной жеоде. Боль превратится в воспоминание. Она утихнет не сразу, но если ты ее обнимешь, впитаешь, позволишь ей быть — ведь ты правда его любила, так что имеешь право горевать — непременно превратится во что-то невероятно прекрасное. Вир станет частичкой тебя и поможет в трудную минуту, как и прежде. Но… — Чак хмыкнул горько, — знаешь, какой я глупый?

Повеселевшая Фрида удивилась, смахивая слезы:

— Вы — не глупый, дядя Кастеллет!

А я подбирала челюсть. Почему… я никогда не дошла до этой гениальной и простой мысли?..

— Нет, глупый. Потому что тех, кого любил, я после смерти превратил в проклятие, а не благословение. Я не хотел принять боль, принять, что случилось так, как случилось, просто потому что так — случается. Я обвинял во всем себя. Других. Мир. Даже тех, кого потерял, Фри. Я… застрял головой в прошлом, натворил кучу бед, будто это могло их вернуть и что-то исправить, и в итоге из боли вырастил обиду вместо воспоминаний. Они не живут внутри меня, Фри — я закрыл свою породу, и в ней не поселилась восхитительно прекрасная жеода. Те, кого я потерял, не улыбаются, не говорят со мной… Я боюсь думать о них. В итоге они растворились в прошлом, оставив только невнятное желание мстить — их давно нет. И так… я потерял их по-настоящему. Да что там — я потерял себя.

Наступила неловкая пауза. Я, кажется, даже забыла, как дышать. Фрида, открыв рот, во все глаза глядела на своего грустного утешителя.

— Но кому вы… мстили, дядя Кастеллет?..

— Я думал, что тем, кто виноват. Но ошибался — оказывается, определять, кто прав, а кто виноват — не моя роль, и я слишком поздно это понял…

— А чья?..

— Не знаю. Но не людей.

Чак уже заулыбался, подмигнул:

— Ну, и еще такие потери учат ценить то и тех, кто есть. Заботься о Бимсу, Фрида, заботься о папе. Смотри мир и улыбайся — ты богата тем, что хранишь внутри себя. Береги это, в том числе — и боль. Это — именно то, что ты можешь сделать.

И он запечатлел на челе девочки почти отеческий поцелуй. Я под шумок натянула оранжевую рубаху через голову — после подслушанных откровений оставаться перед ним легкомысленно завернутой в шкуру морского медведя казалось совершенно неуместным.

В мыслях наступил полнейший разгром. Я покралась к веревке.

Чак захлопнул дверь за воспрявшей духом девочкой и застал меня как раз за натягиванием штанов. Сложил руки на груди, ухмыляясь. Я не попала ногой в штанину и свалилась.

— Что? — насупилась.

— Ничего, — покачал Чарличек головой. — Просто тебя люблю.

И, подняв шкуру, стал застилать сбитую постель. Бросил еще цветастое мерчевильское покрывало, поставил сверху поднос.

— Посмотрим, — хлопнул он в ладоши довольно, — что нам тут подали… Садись быстрее, трусишка!

Откупорил мой калебас, сунул в него нос, зажмурился блаженно:

— Цикорра! Хочешь? — и протянул мне.

Я отобрала калебас и проворчала перед тем, как сделать глоток горячего горького и пахучего напитка:

— И именно неожиданная любовь вывела эту красивую теорию про жеоды.

— Именно, — кивнул Чарличек со всей серьезностью, и я поперхнулась. — До штиля я и не догадывался, что кто-то может поселиться в моем сердце, — он пожал плечами. — А тут… я знал, что потеряю тебя… Но внезапно осознал — то тепло, которое ты подарила, все равно останется со мной, именно потому, что я… смиряюсь с неизбежным, а не злюсь на то, чего не могу изменить. Твое тепло, Тильдик, твоя безответная любовь изменили совершенно все, и я наконец понял все эти странные загадки мира, они вот здесь… — Кастеллет прижал руку к сердцу и вгляделся в меня с тем трогательным доверием, от которого мне сделалось даже неловко. — И я впервые чувствую себя по-настоящему свободным. Так что — да, это твоя любовь изменила меня.

Пряча взгляд, я уселась напротив на покрывало, подогнула под себя ноги. Схватила холодный кусок мяса, вгрызлась зубами: вероятно, жарил капитан Барм, потому что приготовлено на славу, а не лишь бы желудок набить. Даже травы есть. Прихлебнула из калебаса.

— Ты безобразно сентиментален — знаешь, светлейшество? — потому что что тут еще скажешь?.. Он вечно говорит намного больше, чем следует.

Чарльз рассмеялся, перегнулся через поднос, взъерошил мне волосы и наконец принялся за еду.

— Только чтобы восполнить недостаток этого качества у тебя, дражайшая жена и кудесница. О чем будет следующий научный трактат? Предыдущий, говорят, был хорош. И даже увлекателен — что трактатам и кудесницам несвойственно, как я думал…

Мы продурачились весь завтрак и вылезли на палубу только к полудню. Мой неповторимый бубрик. Я спрячу его в своей жеоде и никуда не потеряю, каким бы ни было путешествие жизни.

Мы входили в странный длинный, изрезанный ледяными стенами залив как можно тише — кто знает, что за жители населяют эту белую землю, название которой, вероятно — «Шпицберген»?.. Пусть Нарви и считает, что все здесь нормально, но мировоззрение сирен заметно отличается от человеческого.

Со мелких льдин у подножья фьордов на нас меланхолично взирали морские медведи. Пару раз я, замирая, провожала глазами черные спины китов-убийц. Но те больше не нападали. Только пару раз выпрыгивали из воды, блестя на солнце своими черно-белыми великолепными телами. Будто резвились, провожали «Искателя» из чистейшего озорства.