Пора кончать, смешно!

А если пристрелит? Плевать, зато не буду мучиться дальше, когда он уйдёт.

— Почему?

Его поцелуи вдруг сделались мягкими, а рука, державшая меня за шею, вдруг превратилась в длань в мягкой перчатке.

— Почему, Лиза?

Я чуть не расплакалась. Глупо, наверное.

Стою, прижатая к кафелю, и мне совсем не холодно, хотя платье спущено до пояса и задрано до ягодиц. Его рука, другая, шарит у меня между ног, и я теку от возбуждения. Я горю в огне, а он всё тянет. Хочет, чтобы я просила?

Ладно!

— Потому что хотела забыть тебя.

— Думаешь, это работает?

И снова спросил, почти ласково, так взрослый говорит с ребёнком, который пока не в силах понять нечто простое для сильных и крепких, и сложное для маленьких и слабых.

Я чувствую, как его член упирается в мой пах, и хочу скорее нанизаться на него, еле сдерживаюсь, чтобы не стонать.

Он отпустил мою шею, резким движением подхватил меня под бёдра и подсадил на мраморную полку с умывальниками.

Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза, а потом снова принялись целоваться. Я больше себя не сдерживала, я больше не хотела его ухода, сейчас он принадлежал мне, а я ему, и этого достаточно. Пока достаточно.

— Это не работает так, — усмехнулся он мне в шею и чуть сильнее прикусил за мочку уха.

Я вскрикнула, раздвинула ноги шире и приняла его член в себя. Сегодня в нашем соитии не было жертвы и палача, мы сношались как кролики, его руки обследовали моё тело и на этот раз делали это по-хозяйски смело, не заботясь о том, чтобы не причинить мне боль. Я догадывалась, что он хочет оставить синяки на моём теле, и мне это было приятно.

Я давно перестала бояться, что кто-нибудь войдёт, мне стало всё равно, даже если сам Семён увидит нас, я плыла на облаке и горела в Аду, пока оргазм не накрыл меня, заставив откинуться на вытянутых руках и прокричать его имя. Его член продолжал двигаться во мне, а у меня не было сил, я вдруг превратилась в обмякшую куклу, содрогающуюся от каждой его фрикции.

Но это было приятно, видеть его таким. Разгорячённым, зависящим от меня.

— Встань на колени, — прорычал он. Резко вышел и рывком дёрнул меня за руку.

Я подчинилась. Отныне я всегда буду подчиняться ему в этом. Большего я не попрошу.

Его член пах нами обоими, — я принялась посасывать его, чувствуя вкус собственных соков на губах. Но он хотел большего.

Обхватил мою голову руками и принялся насаживать её на свой мужской орган. Мне казалось, что я сейчас задохнусь, но терпела, находя и в этом какую-то мстительную радость.

Проглотила солёную жидкость, он всё кончал мне в рот, я почувствовала, как струйка спермы потекла и упала мне на обнажённую грудь, и я продолжала глотать, пока не выпила всё до капли.

Наконец, он отстранился. Его член всё ещё покачивался перед моим лицом, такой же большой и красивый, каким я его помнила. И вот всё было кончено. Я дотянулась до валяющейся сумочки и достала влажную салфетку. Молча вытерла грудь, губы и подняла на него глаза, всё так же сидя на коленях.

Он был моим мужчиной. На сегодняшний вечер я была его женщиной, и уже никто не сможет этого изменить.

Он усмехнулся устало, уже совсем оправился и выглядел с иголочки, ничто в нём не напоминало охотника, догнавшего жертву. Кроме привкуса на моих губах.

Он протянул мне руку, и я вложила свою ладонь в его. Встала и подошла к зеркалу, пытаясь привести себя в порядок, видя, что он наблюдает за мной, и мне это тоже нравилось. Я специально не торопилась, поправляла причёску, макияж.

И мы были одни.

— Я позаботился, чтобы нам не мешали, — кивнул он, будто прочитал мысли.

Я лишь слабо улыбнулась. Можно было спросить его о Милане, но не стала портить себе вечер упоминанием его другой женщины. Мы как параллельные прямые, не пересечёмся.

И она снова сейчас уйдёт, и, возможно, больше мы не встретимся. Но я в это не верила.

— Тебе пора, — сказал он. — Возле театра ждёт такси. Я провожу.

— Конечно.

И больше ни слова. Мы шли рядом, как едва знакомые, он держал руки в карманах брюк, и я украдкой любовалась его мощной фигурой. Он знал, что я смотрю, но делал вид, будто не замечает. И всё же от нас обоих разило похотью, утолённым голодом, за которым пряталось желание уснувшего на время монстра.

Когда я одевалась в фойе, когда он подал мне плащ, завернув в него, прозвенел сигнал на антракт.

И мы вышли в прохладу наступающей осени. Он посадил меня в такси и, придерживая дверцу, произнёс:

— Прощай, Лиза!

Я помолчала и ответила ему в лицо:

— До свидания, Дмитрий! До свидания.

Семён мне больше не звонил, можно было вздохнуть спокойно. Прошло уже два дня с того вечера, когда я от него сбежала.

Но я понимала: это затишье перед бурей. Слишком настырно мой отец стремился сблизить нас, чтобы вот так отказаться от своего плана.

Я понимала: речь идёт о каких-то делах с родственниками Семёна, или он просто хотел уже, чтобы я остепенилась. Если второе, то мне повезло.

Оказалось, я ошибалась.

Отец позвонил мне лично и пригласил на семейный ужин в его загородном доме, который он предпочитал любой квартире неподалёку от центра Москвы. И это был первый тревожный звоночек: обычно меня приглашала Соня.

Делала это так, будто я уже отказалась. Но я всегда соглашалась ей назло. Мне нравилось бесить эту эскортницу, потому что знала: она меня ненавидела и боялась. Всегда так было. Они с отцом женаты лет пять, а всё боится. Его, что он оставит без денег, и меня, что я нарою что-нибудь из её прошлого.

Я бы, наверное, могла, но давно отошла от этой мысли. Маму это не вернёт, а отец найдёт другую. Да и став взрослой, я осознала, что больше не жду его одобрения, потому что никогда его не получу сполна. Я не была любимой папиной дочкой не потому, что напоминала ему мою мать или что-то там ещё, он просто смотрел на женщин, как на инструмент удовольствия.

А если оно не светило, то и восхищаться нечем.

Закончив работу в шесть, я быстро забежала домой — переодеться и перехватить что-нибудь. У отца будет щедрый, пафосный стол, но я не любила есть под его оценивающим взглядом и придирчивым хмыканьем мачехи. Возможно, я просто мнительная, но уж как есть. Всегда предпочитала являться на редкие семейные ужины полусытой, чтобы слушать и говорить, а не накидываться на еду.

И одеваться предпочитала так, чтобы быть антиподом вечно полуобнажённой мачехи. Напялила брюки и водолазку, распустила волосы, чтобы не выглядеть серой канцелярской крысой, хотя в ярко-алой водолазке я бы таковой всё равно не выглядела. Купила её после того, как вернулась.

После того как Ледовский вынул из меня душу, поворошил её так и эдак, не заботясь о том, чтобы сохранить её первозданный вид, наступил на хрупкое стекло, за которым я пряталась от всего остального мира, и вставил душу обратно, как делают с надоевшими тряпками, запихивая их обратно шкаф. Может, пригодятся ещё, или мода вернётся, и они снова станут актуальны.

Или, если нечего будет надеть.

Впрочем, у него всегда есть Милана. Она предпочитает вот такие яркие цвета, и это ему нравится. Она его женщина, а всё, что мне остаётся, это воспоминание, и эта водолазка в память о Дмитрии. Я буду надевать её, когда мне захочется понравиться мужчине. Или позлить мачеху.

Собственной машины не было, я всегда предпочитала такси, но после того случая с похищением остался безотчётный страх. Он почти перекрывает тот, другой, когда я сажусь за руль сама. Тогда у меня потели ладони и бешено колотилось сердце, почти как сейчас, когда я села в такси и пристегнулась.

И смотрела в окно, чтобы убедиться: меня везут по адресу, по которому я хочу ехать.

Особняк отца был с виду довольно скромен среди соседских коттеджей, но внутри безвкусная роскошь, насаженная мачехой, соседствовала с лаконичной дизайнерской простотой, которую предпочитал отец. Раньше я удивлялась, что он нашёл в этой Соне, думала, что она опутала его, задурила головой своей безнравственной вульгарностью, а потом повзрослела и поняла: он сам тянулся к этой быдловатой простоте, к этому вечно раскрытому в призыве поцелуя рту мачехи.