Священнослужителям и богословам приходилось соблюдать определенную осторожность, а порой и прибегать к хитрости. В самом деле, мы подошли к временам Римской империи, объединившей большую часть западного цивилизованного мира. Вплоть до отказа Константина Великого[739] от язычества в 312 году, когда впервые императорский престол занял христианин, у учеников Иисуса были связаны руки; они постоянно подвергались преследованиям, и даже после обращения Константина в христианство соперничавший с ним соправитель Лициний[740] объявил в 321 году гонения на христиан[741]. Епископы не могли не только позволить себе открыто высказываться против других религий и религиозных течений, но даже называть, например, дьяволами божества других вероисповеданий из боязни задеть религиозные чувства друзей императора. И даже после того, как христианство было объявлено государственной религией и оказалось под покровительством самого императора, жизнь епископов не изменилась в лучшую сторону, ибо Константин оставил за собой право пресекать теологические споры, как мы уже видели выше на примере гонимого Афанасия.
Несколько ослабла напряженность, возникшая еще во времена первых Посланий Павла между христианами и нехристианами, и необращенные народы постепенно приобщались к идеям христианства, и то тут то там возникали новые христианские общины; однако это не означало, что неверные толпой спешили в церковь, чтобы обратиться в новую религию. До самой победы Константина христиане оставались в империи чужаками. Проповедники нового учения часто сносили оскорбления толпы, их осыпали бранью, а порой убивали.
И в этих труднейших условиях первым соперником зарождавшегося христианства стал воинствующий иудаизм, по отношению к которому истинный основоположник римской церкви Павел (Савл) занял, как известно, самую непримиримую позицию: «Нет ни одного греческого города и нет ни одного варварского народа, где бы не было еврейского поселения или иудеев», — писал Иосиф Флавий. И этот средиземноморский, в основном восточный, иудаизм, избежавший сколько-нибудь заметного влияния идеологии эссенов, сохранял верность законам Ветхого завета. По всей вероятности, иудеи не считали дьявола какой-то важной фигурой, скорее всего потому, что не разделяли концепции искупления. Однако христиане, считавшие искупление своим основополагающим принципом, уже внесли, как нам известно, существенные изменения в образ Сатаны. И своей главной задачей святые отцы видели размежевание с иудаизмом, даже ценой пересмотра роли дьявола. И решение этой проблемы не терпело отлагательства, ибо евреи так стремительно обращали в свою веру, что вскоре завербовали великое множество сторонников, прозванных по-гречески зелотами, проявляя при этом не меньше рвения, чем христианские миссионеры. Некоторые ревностные блюстители иудейской религии договорились до того, что стали проповедовать «всеобщее обращение в иудаизм, скрепленное, словно печатью, обрядом обрезания»[742]. И действовали зелоты вопреки императорским указам, объявившим обрезание преступлением.
Вторым соперником христианства, по крайней мере до самого восхождения на престол императора Константина, было греко-римское вероисповедание. Как известно, римская религия была государственной, в то время как с культом греков у всех средиземноморских народов была тесная связь на протяжении столетий. Ни в той ни в другой религии не содержалось и намека на такое понятие, как искупление, и, как мы знаем, им также была глубоко чужда идея дьявола. И что самое главное: эти две столь близкие по боговдохновенности религии предоставляли своим верующим такой глубокий душевный покой и давали столь обильную пищу для ума, что христианство никак не могло быть им соперником: эти культы не принижали личность, как это делало христианство с его первородным грехом и следствием — страхом бытия, и не исповедовали добродетели, основанные только на отвлеченных философских понятиях.
Все это было хорошо известно отцам церкви, и в частности, родившемуся в Афинах и обратившемуся впоследствии в христианскую веру Клименту Александрийскому. Живший во II веке теолог[743], имевший /неосторожность быть учителем «отступника» Оригена, всеми силами старался представить греческую философию «дорогой, ведущей к Иисусу». Для эллиниста поневоле Климента «греховным было то, что противостояло здравому смыслу, а именно тому, что глагол или Логос вложил в человека»[744]. Надо сказать, что его высказывания были продиктованы желанием зарекомендовать себя ревностным христианином, но грош цена была такой вере!
Вот тогда произошло смешение понятий, и поиски истоков дьявола потеряли всякий смысл. «Большинство его идей заимствовано у Платона, а оставшаяся часть была почерпнута из проповедей Иисуса»[745]. С наивным простодушием теолог попытался заставить замолчать Гомера, когда тот читал перед ним свое произведение:
«...Рассказывая о любви Ареса и золотокудрой Афродиты,
О том, как они вначале тайком встречались в пещерах Гефеста;
О подарках, которыми он ее осыпал, об опозоренном алькове и ложе Гефеста...»
Климент Александрийский воскликнул: «Замолчи, Гомер! Ты не воспеваешь красоту, а призываешь к адюльтеру. Мы и слушать не хотим о подобном разврате»[746]. В истории уже встречались подобные иконоборцы, ибо Тациан называл греческих философов пустыми болтунами, а Тертуллиан[747] проявил исключительную нетерпимость к греческой философии. Однако трудно себе представить Грецию без Гомера и других прославивших ее поэтов. И стремление заставить замолчать поэта, назвав его стихи, ни много ни мало, порнографическими, может лишь вызвать улыбку. И, наконец, удивительно, как еще греки после этого продолжали слушать Гомера. Но, тем не менее, наибольший интерес вызывает тот факт, что Климент оказался первым из отцов церкви, кто предал анафеме богов другой религии. «Пророческое слово, — указывал он, намекая на «Пророчества Сивиллы», — состоит в том, что все национальные боги являются по сути демонами»[748]. И это было то, что в народе зовут ловким обманом, ибо, оказавшись неспособными договориться между собой о том, кто же такой Сатана, святые отцы довольствовались тем, что решили навесить этот ярлык на другие божества: на Зевса, Юпитера, Ваала, Ахура Мазда... Их уловка была тем более уместной, что в первые столетия христиане довольно терпимо относились к отожествлению Иисуса с греко-римскими божествами: Аполлоном, Гераклом и даже с Дионисом. «Было особенно заметно... как фигура Геркулеса, выступавшего в то время в роли бога-спасителя, постепенно окружалась культовым поклонением, тем самым весьма напоминая христологию»[749].
Дионис также нашел сторонников в лице христиан; такой же культовый бог, как и Геракл, он, помимо того, был символом жизни, а трагическая гибель — его растерзали менады[750] — предвещала вечное возрождение. И неважно, что вакхические и элевсинские мистерии были празднествами во славу жизни и единения с природой, раз им еще не был знаком дьявол и Зло; они предваряли приход Христа Спасителя. Что же касается Орфея, то, как мы видели, он был поистине предтечей Христа, вплоть до эпизода посещения ада (см. гл. 8). И в этом нет ничего удивительного, ибо истоки Орфея следует искать в тех же азиатских источниках, оказавших столь значительное влияние на старозаветный иудаизм и мировоззрение кумранских отшельников и внесших неоценимый вклад в создание мифа о Христе. Так, христиане нашли брешь в греко-римской религии, ставшей в некотором роде их охранной грамотой.
