По своей природе римлянин был скорее всего философом, а его теология носила исключительно светский характер. Когда после открытия гробницы Нумы были сожжены найденные в ней книги, римский сенат, принимая такое решение, руководствовался не только тем, что в рукописях проповедовался пифагорейский мистицизм, но также и тем, что сенаторам претила сама мысль о том, что в древних текстах могла идти речь о божествах, которые были возведены в ранг богов из простых смертных. Какое заблуждение! Какое безумство! Сенат никак не мог потворствовать подобной ереси. И у него были на то довольно веские основания, ибо римские императоры только и мечтали о том, чтобы объявить себя наместниками бога на земле. Какого здравомыслящего человека не покоробил бы в душе тот факт, что Октавиан, в прошлом пифагореец, а значит, человек, обязанный принять на веру тайные знаки, выбрал «святым покровителем» Аполлона только потому, что его флот одержал победу у мыса, где был расположен древний храм этого бога[418]. Однако делать на этом основании вывод о том, что римляне не испытывали благоговения перед своими богами, было бы неверно.

Некоторые историки[419] усмотрели в произведениях некоторых авторов, как, например, Тацит, скрытую симпатию к иудейству, следовательно, к христианству, что могло быть истолковано как отречение от римской религии. Я бы посоветовал внимательно перечитать источники, на которые они ссылаются! Ибо Тацит, упоминая единственный раз имя Иисуса под именем «Христос» и отождествляя его, по всей вероятности, с иудейством и христианством (ибо римские христиане в большинстве своем были обращенными евреями), подразумевает совсем другое. «Чтобы опровергнуть ходившие о нем слухи, Нерон решил найти виновного в поджоге Рима среди людей, к которым негативно относились в обществе по причине их принадлежности к уголовному миру или их преступных нравов. В народе их называли «христианами», по имени человека, которого во времена Тиберия приговорил к смерти прокуратор Понтий Пилат; некоторое время спустя подавленное властями мерзкое суеверие вновь возникло в Иудейском царстве, ставшем колыбелью этого поистине жуткого поверья, которое затем объявилось в Риме, куда со всех сторон стекалось и тут же расцветало пышным цветом все, что по тем временам было самым мерзким и отвратительным на земле. Так, прежде всего были арестованы те, кто признавал эту веру, а затем по их доносам были осуждены многие христиане, не столько за поджог, сколько за человеконенавистничество»[420]. «Преступные нравы», «мерзкое суеверие», «жуткое поверье», «самое мерзкое и отвратительное на земле», «человеконенавистничество» — какие еще слова Тацита нужно привести в пример, чтобы найти подтверждение «скрытой симпатии» к иудеохристианству?

В Римской империи следовало принадлежать к самым высшим слоям общества, а лучше всего быть императором, чтобы с некоторой иронией относиться к религии. Так, умиравший в 79 году от неизлечимой болезни император Веспасиан, не утратив присущего римлянам чувства юмора (ибо древних греков и римлян можно считать предшественниками англичан), пошутил перед самой кончиной: «Кажется, я становлюсь богом». Слова императора вошли в историю. Веспасиана упрекали в том, что он не любил философов, тогда как при Нероне их было великое множество, без всякой, впрочем, пользы для государства. В Риме беспокоились по поводу связи его сына Тита с еврейкой Береникой, которая могла убедить императорского отпрыска принять чужую веру. Однако в доказательство преданности вере Тит отказался от новой Клеопатры (которую, впрочем, без всякой расистской окраски обвиняли в кровосмесительной связи со своим братом Геродом во время царствования Агриппы II).

Пришло время остановиться на двух уроках, которые римская религия преподала истории. Во-первых, можно хорошо и долго жить, не зная, кто такой дьявол. Во-вторых, дьявол никак не связан с расовой или этнической теорией: индоевропейцы, как иранцы, сторонники империи, как римляне, не унаследовали, подобно этрускам, латинам и сабинам, ни неуемной любви к мифам, ни желания упростить свой пантеон.

Рассуждая на эту тему, можно было бы задаться вопросом, нет ли какой причинной связи между территорией и религией? Трудно себе представить, например, Вергилия ацтеком, а Моисея — жителем Венеции или Неаполя. Красивейший пейзаж Италии от Апулии до Тосканы должен был бы привлечь наводящего ужас существа по имени Сатана. Родившийся в суровом климате иранских плоскогорий, а затем вскормленный на солончаковых берегах Мертвого моря, этот бедолага-дьявол разморился под ласковым небом Италии. И первобытное христианство, помешанное на сексе, не нашло ничего лучшего, как придать ему облик бога Пана, наполовину козла, наполовину человека, к тому же сексуального маньяка. И всего таланта Микеланджело хватило лишь на то, чтобы изобразить его на потолке Сикстинской капеллы с черным ликом в легкомысленной позе.

Однако наше представление о небесных силах никак не связано с определенной территорией.

Историей египетской религии занимались не только ученые, но и, к сожалению, дилетанты. Так, в соответствии с одной весьма незрелой гипотезой, выдвинутой, как говорят англосаксы, людьми недалекими half-baked, монотеизм зародился во время царствования легендарного фараона Аменхотепа IV[421], или, как он себя впоследствии назвал, Эхнатона, потомка основателя прославленной XVIII династии фараонов Нового царства Яхмоса I, правившего с 1352 по 1338 год до н.э.

Сын Аменхотепа III и царицы Теи обладал, как считают современные ученые, даром предвидения. Когда фараон пришел к власти, он ввел вместо египетского пантеона с множеством богов культ солнечного диска Атона[422]. Знаменательно, что предвестником единобожия стал легендарный и, можно сказать, «загадочный» фараон с широкими бедрами, супруг небезызвестной бледнолицей красавицы Нефертити, с удивительно грустным выражением лица, профилем которой можно полюбоваться в Берлинском музее. Употребляя слово «удивительно», я обращаю внимание читателя на то, что другие фараоны и члены их семей своими блаженными улыбками больше напоминали Будду или все перевидавших на своем веку и ничему не удивлявшихся и не печалившихся мудрецов, что нельзя сказать о Нефертити.

Ее супруг, египетский фараон Эхнатон, так же как, впрочем, и зять Тутанхамон, прославился не столько мудрым правлением или ратными подвигами, сколько роскошной гробницей, вызвавшей ажиотаж среди западных ученых. Из всех ярлыков, которые поочередно навешивали на него историки, следует прежде всего назвать образ миротворца, носителя никому неведомой «истины». С последним тезисом, право, еще можно было бы согласиться, но причислять фараона к миротворцам за четырнадцать веков до н.э. было бы все же опрометчиво. Кроме того, дело дошло до того, что некоторые исследователи назвали его монотеистом и чуть ли не христианином.

Подумать только! Фрейд, который обо всем на свете имел собственное мнение, утверждал, что Моисей, которому приписывается решающая роль в исходе древних евреев из Египта, будто бы заимствовал у Эхнатона идею монотеизма и передал племени Израиля. Мы дальше увидим, что подобная гипотеза не больше, чем вымысел и не подтверждена достоверными фактами.