Он закончил и поднял глаза на Камар-женге, ожидая ответа. Но та молчала, сидела, опустив голову, будто слова Тилепбергена упали на нее тяжелым камнем. Тилепберген забеспокоился и заговорил вновь, быстро и горячо:
— Камар, я много накопил добра. У тебя будет полный достаток. Ты заживешь спокойно, дорогая Камар.
— Еще бы! О чем разговор! — вмешалась Салиха-апа.
Но Камар-женге молчала по-прежнему, разве что пуще поникла головой.
«Ну скажи ему, скажи: да, да, согласна!»- призвал я ее мысленно.
— Что ты молчишь? Скажи свое слово, — взмолился Тилепберген.
— Видно, нечего ей говорить, — рассердилась Салиха-апа. — Хоть и не кормила я ее грудным молоком, но разве что ей не хватало только птичьего. Все дали ей, что могли. Вырастила ее, как родная мать. Так она вышла замуж, даже не спросив совета. Вот она какая, братец. А я-то надеялась, что она уважает мое слово… Мы все знаем, она ждет своего мужа. Я не хочу сказать плохого: пусть каждая будет такой верной, как Камар. Но разве можно столько ждать человека, который неизвестно где, может, жив, может, нет. Ты вдоволь натерпелась, Камар, теперь подумай о своей семье. Каждой женщине нужна своя семья, свой очаг. Так устроена жизнь, дорогая. Если хочешь, чтобы и я была спокойна, послушайся меня. Иначе мы подумаем, что ты не любишь нас.
— Не мучьте меня, оставьте в покое, — прошептала Камар-женге дрожащим голосом, — столько лет я жду его, уж сбилась со счету и не хочу верить, что его нет. Вот пришел же тот человек, вы слышали сами… И мой придет.
— Да не придет он! — завопила Салиха-апа в какой-то отчаянной решимости.
С проворством, неожиданным для ее возраста, она поднялась на ноги, открыла большой сундук и, порывшись, достала маленький сверток, зажала в сухом кулачке.
— Вот, доченька, столько я держалась, утаивала. Боялась за тебя. Считала, мол, забудется он, но, видно, уже не обойтись. Во вред тебе пошла эта тайна. Читай сама! — скорбно сказала старуха, протянула Камар-женге пожелтевшую бумажку и затихла.
Камар-женге боязливо взяла бумагу и наклонилась вместе с ней к лампе. Почуяв недоброе, я сел на кошму. Тилепберген тревожно таращил бесцветные глазки.
— Ох! — вскрикнула Камар-женге, выронила бумагу и закрыла лицо ладонями.
Я дотянулся и поднял листок. На нем поблекшими чернилами было выведено, что муж Камар-женге погиб смертью героя. Мне хотелось утешить ее, но какие слова смогли бы успокоить ее в такую минуту!
— Тогда председателем сельсовета был покойный Смагул. Он принес этот листок и сказал: «Сообщи ей, Салиха сама. У меня не повернется язык», — виновато пробубнила Салиха-апа.
— Не так-то легко принести человеку черную весть, — подтвердил Тилепберген.
Сквозь пальцы Камар-женге текли слезы, катились по ее рукам… Потом она встала и, все так же не открывая лица, выбежала из юрты.
— Да что это она? Совсем сошла с ума. Еще простудится, — испугалась Салиха-апа, второпях надела тулуп и последовала за Камар-женге.
Собраться для меня было делом минуты, и я выскочил вон, оставив Тилепбергена в одиночестве. Он растерялся, не зная, как вести себя посреди этой суматохи, которую сам заварил.
С неба валил мелкий сырой снег, неутомимый ветер подхватывал его и швырял пригоршнями в глаза. Я догнал Салиху-апа и заспешил вместе с ней к загону. У ворот маячила темная фигура с ружьем, в которой нетрудно было узнать старого Максута. Видно, он напросился подежурить вместо сторожихи и тем самым предоставил Тилепбергену возможность объясниться с Камар-женге.
Услышав наши шаги, старый Максут пошел навстречу.
— Где Камар? Ты не видел ее? — спросила Салиха-апа, переводя дыхание.
— Да нет, здесь ее не было. Но почему ты спрашиваешь об этом, разве она не в юрте? — удивился старик.
— Убежала куда-то. Я показала извещение, и она убежала, — произнесла Салиха-апа боязливо.
— Это надо было сделать сразу, когда была война! Я говорил тебе, старая дура! Ну, что стоите?! Ищите ее! Чтобы вас вместе с Тилепбергеном! — взбесился старый Максут, затопал ногами и первым побежал к роднику.
Я обогнал его по дороге и увидел Камар-женге раньше всех. Над родником поднимался густой белесый пар; Камар-женге стояла по пояс в воде в его клубах и старательно мыла лицо. Мне показалось, что она помешалась от горя.
— Тетечка, дорогая! Что вы здесь делаете?
Я бухнулся с разбегу в воду и, ухватив женщину за руку, потащил на берег.
— Шойкара, голубчик! Чуточку погоди, я домою лицо, — пробормотала Камар-женге чужим лихорадочным голосом.
На помощь мне пришел старый Максут, приговаривая:
— Вот горе-то! Бедняжка ты моя! Дурочка этакая, заболеешь и помрешь.
На берегу среди падающего снега застыла от страха Салиха-апа.
Общими усилиями мы вывели Камар-женге на берег. С ее отяжелевшей одежды с шумом стекала вода. Камар-женге опомнилась и, будто оправдываясь, сказала Максуту:
— Отец, а что же мне делать? Зачем теперь жить?
Со стороны загона яростно залаяли собаки.
— Волки! — встрепенулась Камар-женге, даже горе не смогло заглушить в ней чувства долга.
— Старуха, а ты веди ее в тепло! — приказал Максут, снимая с плеча ружье.
Видно, этой ночью нам не суждено было уснуть. Вопя и улюлюкая, мы понеслись со всех ног к загону. Там творилось несусветное — заливались до хрипа собаки и блеяли ошалевшие овцы. До изгороди оставались считанные метры, когда через нее перемахнула волчья тень и нырнула в темноту. Максут пальнул наугад из обоих стволов и выругался. Осмелевшие с нашим появлением собаки бросились вдогонку за утекающим бандитом, о том, что погоня не сулит успеха, мы вскоре узнали по их удаляющемуся лаю. От юрты поплыл, чуть покачиваясь, круг света — это спешил к нам Тилепберген с фонариком.
Осмотр отары принес нам утешение. Овцы остались целыми, а волк ушел ни с чем. Едва лишь серый прихватил первого подвернувшегося ягненка за горло, как тут его и вспугнули. Максут осмотрел незадачливого малыша и изрек:
— Пустяки! Скоро пройдет!
Только теперь, когда переполох кончился, мы заметили, что Камар-женге хлопочет вместе с нами и что одежда ее уже обледенела.
— А что я могла поделать? Разве управишься с молодой? — пожаловалась Салиха-апа.
Мы привели окоченевшую женщину в юрту, Салиха-апа раздела ее и уложила в постель. Старый Максут забрал ружье и опять ушел на дежурство. Я всю ночь просидел возле Камар-женге. Ее тряс озноб, а к утру у нее поднялся жар, и она начала бредить. Я пробовал разобраться в бессвязном бормотании, но усталость свалила меня, и я уснул.
Когда я проснулся, в узенькое окошечко лился серый утренний свет. Я поднял голову и увидел Камар-женге, лежащую с открытыми глазами. Не подозревая, что за ней наблюдают, она подняла руку и согнула ее. Сустав сухо щелкнул, Камар-женге удивилась и согнула руку еще и еще. Потом она поднесла ладони к глазам и долго их изучала. Я подумал, что, может, так ведет себя человек, возвращающийся к жизни, и хотел окликнуть Камар-женге, но что-то мне помешало. А женщина между тем потянулась к своей одежде, и я увидел в ее руках фотографию мужа. Она разгладила отсыревшую фотографию и с мягким упреком произнесла:
— Вот видишь, из-за тебя я была и в огне, и в воде…
После утреннего чая она повернулась к Тилеп-бергену и сказала как можно мягче:
— Агай, вы просили дать ответ. Я не могу выйти замуж.
Салиха-апа, как всегда, сидела за пряжей. С последним словом Камар-женге у нее оборвалась нитка. Но старуха не выдала волнения, только опустила руки с веретеном и теребленой шерстью и произнесла ровным голосом:
— Пожалуй, брат, тебе бы лучше уехать. Раз она так сказала, значит, это все.
Тилепберген хотел возразить, но лицо его огорченно скривилось, он напялил тулуп и лисий малахай и вышел, так и не проронив ни слова. Нам было слышно, как он долго возился с лошадью, — не мог, наверное, сразу попасть в стремя ногой.
После его отъезда наступила моя очередь собираться в дорогу. Я перевернул свою пиалу, оделся потеплей и погнал овец на выпасы. А вечером к моему возвращению у порога гудел, как обычно, наш медный самовар, только на этот раз возле него хлопотала Салиха-апа.