И убегала, хлопнув дверью перед самым моим носом. В таких случаях я чуть не лопался от злости. Я грозил ей вслед кулаком и орал:

— Ну погоди! Вернешься домой…

Иногда я устраивал ей своеобразные экзамены по тем предметам, которые она изучала в школе, причем мои вопросы никакого отношения к школьной программе не имели. Они приходили мне в голову бог знает почему, и потому я сам поражался их надуманности. Однако стоило сестренке не ответить хоть на один вопрос, баталии начинались сначала. Итак, наступление было, но достойная оборона отсутствовала. «Обороняющаяся сторона» улыбалась во всю прелесть своих белых зубов. И все-таки сестра чаще одерживала победу. Неожиданно она применяла оружие, которое мгновенно сражало меня, — высунутый язык. Против этого оружия я был бессилен. Не раз я отчитывал ее за непочтение к старшему брату, но тщетно.

Теперь же, сидя в вагоне, не скрою, я очень хотел поскорее увидеть Алиму. Очень уж соскучился по ее милому детскому озорству.

И вот она передо мной, моя храбрая, дерзкая девчонка. Я встал поустойчивее, думая, что она, как всегда, бросится мне на шею. Однако этого не случилось. И все-таки, поцеловав ее в щеку, я сказал:

— Ну, сейчас проверю, как ты без меня училась!

Неожиданно для меня она покраснела:

— Пожалуйста, проверяйте, ага!

Я пристально посмотрел на Алиму: держится по-иному и говорит и улыбается не так, как прежде. Вытянулась, стала стройнее, ласковое смуглое лицо обрело какую-то ясность, чуть повзрослело. Новое пальто из красного драпа…

«Э, да моя сестреночка превратилась в настоящую красавицу!»- наконец прозрел я и вспомнил слова матери, что девочки очень быстро взрослеют. Однако я ожидал увидеть прежнюю озорницу-задиру, и мне стало немножко грустно. Но ненадолго. Решив, что в свои семнадцать лет сестра имеет полное право на подобное превращение, я совсем успокоился и с гордостью опять подумал: «Она красивая!»

Разговор наш пока что не клеился. Я несколько раз порывался начать его, но все не решался. Что-то удерживало меня. Да и сестра молчала, хотя раньше засыпала меня расспросами о городе, о студенческом житье-бытье, слушала меня чуть ли не с раскрытым ртом, бесконечно удивлялась и переспрашивала.

Наконец я спросил Алиму, в какой институт она думает поступать. Она ответила:

— Не знаю… Еще не решила, — и натянуто улыбнулась. Потом подумав, добавила:- Может быть, останусь в ауле.

После ужина Алима ушла в свою комнату готовить уроки, а мы с матерью сели пить чай. Мать неторопливо расспрашивала меня об институтских новостях, куда я думаю поехать после окончания и каковы вообще мои планы. Ей были давно известны все мои планы, и спрашивала она, видимо, только для того, чтобы не молчать. И я ответил в который раз, что через два года, возможно, буду работать в нашем ауле агрономом. Потом она сообщила мне новости аула. Оказывается, некоторых десятиклассников колхоз посылает учиться в школу механизаторов и еще на какие-то курсы.

— Ты, наверное, знаешь Нурлана, сына Дукена?

— Так себе, не очень…

Действительно, многих ребят, окончивших школу после меня, я почти не знал: приезжаешь на каникулы, — они где-нибудь гостят или работают. Я припоминал чей-то рассказ, что этот Нурлан окончил школу в прошлом году и поступил работать на электростанцию, выучился на монтера.

— Где же сейчас работает Нурлан? — осведомился я у матери скорее из вежливости, чем из любопытства.

— На станции. Помощником техника, что ли… Он стал совсем взрослый, мог бы прокормить семью, но колхоз надумал направить его учиться на три года. И зачем только людям нужно так долго учиться! — заметила она неодобрительно.

Я понял ее. Она обижалась, что я редко навещаю ее и даже практику прошлым летом проходил не в нашем ауле, и, вздыхая, жаловалась соседкам: «Э, недаром говорят — мать думает о сыне, а сын — о степи!».

И вот сейчас она опять вздохнула. Этот вздох, конечно, был по моему адресу.

— Это хорошо, что он будет учиться, — сказал я, всей душой желая Нурлану успеха.

Мои слова не понравились маме. Она долго, сосредоточенно пила чай, батистовым застиранным платочком вытирала лицо, и, откинув тюль на окне, посматривала на улицу.

— Ты с Алимой не говори резко, а то обидишь, — попросила она, словно подытоживая свои и высказанные, и невысказанные мысли.

Я только пожал плечами. К чему эти предостережения? Раньше, кажется, мать не интересовалась, каким я тоном говорю с сестрой. На жалобы Алимы она неизменно отвечала: «Это твой старший брат. Слушайся его».

А вот теперь все по-иному.

На следующий день Алима пришла из школы с расстроенным лицом. Я решил, что причина этому — уроки, — в десятом классе учиться нелегко, не стал ее расспрашивать и взял дневник. Алима, неотрывно следившая за мной, вдруг вспыхнула:

— Ага, а разрешения вы спросили?

Впервые перед сестрой мне стало неловко, но я не подал вида.

— Я, по-моему, здесь не посторонний и разрешение, мне кажется, не обязательно, — и, не обращая внимания на этот ее протест, стал листать дневник.

Вскоре, однако, я смягчился, и даже улыбнулся довольной улыбкой: на каждой странице дневника стояли пятерки, и только сегодняшняя тройка портила немного общий вид.

— Да ты, оказывается, кандидат на золотую медаль! — сказал я радостно.

Алима промолчала. Сидит передо мной напряженная, бледная, в глазах тоска.

— Алима, что с тобой? Тебя кто-то обидел?

Округлый подбородок сестренки задрожал, по щекам, оставляя мокрые узкие дорожки, покатились слезы. Я осторожно закрыл дневник и хотел положить на стол, но тут из дневника что-то скользнуло на стол. Фотокарточка. Я нагнулся, чтобы поднять ее, но сестренка опередила меня:

— Я… сама… Дайте мне!

Я даже не успел рассмотреть, что за парень был на снимке.

С этого дня сестренка и вовсе стала для меня загадкой. Стоит мне с нею заговорить — теряется, отходит, придумав какой-нибудь предлог. Словом, совсем замкнулась.

Я сидел и читал в дальней угловой комнате. Солнце стояло еще высоко, хотя полдень давно миновал. Мимо моего окна прошли парень в спортивной куртке и девушка. Через минуту раздался стук в дверь. Я скорее почувствовал, чем осознал, что сейчас разгадаю секрет Алимы. Мигом я очутился возле двери. Гости, видимо, не ожидали увидеть меня и смутились. Я только собрался пригласить их в дом, как к нам выскочила Алима. Увидев меня, чуть вспыхнула и повернулась к парню в спортивной куртке, который стоял, смущенно опустив глаза. Девушка опередила вопрос Алимы.

— Нурлан пришел к тебе за книгой, — сказала она, но в ее маленьких хитрых глазах светилась какая-то тайна, они словно говорили Алиме: не верь, он не за этим пришел к тебе. Лицо Алимы то заливал румянец, то оно бледнело. Мне показалось даже, что сестра дрожит.

— Какую книгу? — спросила она шепотом, чуть не плача.

Парень смутился еще больше. Спасая положение, я поспешно сказал:

— Алима, почему ты не приглашаешь гостей! Заходите! Заходите!

Они вошли в комнату, но Нурлан не сел на предложенный стул:

— Я очень тороплюсь… Я сейчас должен ехать…

Должен ехать! Наконец-то до меня дошло, что мое присутствие в комнате совсем не обязательно! Я ушел в другую комнату. Однако беспокойство, почти неосознанное, охватило меня. Я не мог усидеть на месте и стал ходить из угла в угол, изредка бросая взгляды на открытое окно. Я увидел кусок шоссе, что вел на станцию. Тополя, посаженные вдоль него, вытянулись и образовали зеленый коридор. При виде шоссе, этих тополей я вдруг вспомнил, как впервые, отправляясь учиться, покидал аул. Вон там, возле того холмика, я поймал попутную машину. Вместе со школьными друзьями меня провожала и Сауле… Я и сейчас помню, как она долго махала вслед удаляющейся машине. И осталась стоять даже тогда, когда другие провожающие уже спустились с пригорка. Мимо Сауле проносились машины, но она не замечала их. Она стояла и махала рукой, и мне казалось, что ее рука не прощается со мной, а зовет: «Вернись, вернись…» На самом деле Сауле шептала: «Кош, кош… — Прощай, прощай…»